Не утверждая и не настаивая, что аббат Сулави приподнял завесу истины, я убежденно повторяю: его версия наиболее правдоподобна, она основана на наиболее достоверных положениях. Это твердое убеждение дает мне не огромный и длительный успех пьесы, но легкость, с которой можно опрокинуть противоположные точки зрения, опровергая одну другой. В книге, где элементы успеха отличны от диктуемых театром, я, если бы мне позволила совесть, придумал бы захватывающую историю о любви Букингема и королевы или о тайном браке Мазарини и Анны Австрийской. При этом я смог бы воспользоваться книгой Сен-Мийеля, которую библиофил, как он признается, не читал, хотя она явно не относится к числу редких и малодоступных. Да и тут я тоже мог бы сделать парафраз моей пьесы, представить подлинные исторические лица, чьи имена в драме иногда были изменены, а значение и весомость преувеличены, и принудить их играть те же роли, придавая их действиям видимость правдоподобия. И вообще, какую сказку ни выдумай, какие хитросплетения не пусти в ход, ничто не сможет убить интерес, возбуждаемый всевозможными историями, что написаны о Железной маске, и противоречивыми, как правило, подробностями, которые приводят авторы и свидетели, претендующие на осведомленность. Понятное дело, любое произведение на эту тему, даже посредственное, даже совершенно ничтожное, всегда пользовалось успехом, и тому примером совершеннейшая нелепица шевалье де Муи, этого бретера пера на жалованье у Вольтера, нелепица в шести частях под названием «Железная маска, или поразительные приключения отца и сына», вышедшая в 1746 г. без имени автора у Пьера де Ондта в Гааге, а равно столь же нелепый роман Реньо-Варенна или сочинение в четырех томах г-жи Генар, изданное в 1837 г. в Париже.
В театре автор вынужден занимать особую позицию. Он подчиняется неумолимым законам логики, следует своему замыслу и отвергает все, что его стесняет или ему мешает. Книга же, напротив, издается, чтобы возбудить спор. И мы представляем читателю фрагменты процесса, в котором еще не вынесен окончательный приговор и, вероятней всего, никогда вынесен не будет, если только не вмешается какой-нибудь счастливый случай.
Первым об узнике заговорил анонимный автор «Персидских записок», выпущенных в свет в 1745 г. Товариществом книгоиздателей Амстердама в одном томе 1/12 листа.[1]
На стр. 20 второго издания автор объявляет: «Имея единственной целью рассказать о делах до сих пор неведомых – как о тех, что доселе не описаны, так и о тех, о коих невозможно умолчать, мы перейдем к малоизвестному факту, касающемуся принца Джафара (Луи де Бурбона, графа де Вермандуа, сына Людовика XIV и м-ль де Лавальер), которого Али-Хомаджу (герцог Орлеанский, регент) посетил в крепости Исфахана (Бастилии), где тот находился в заточении уже многие годы Этот визит имел целью удостовериться, что принц, считавшийся умершим от чумы более тридцати лет назад и похороненный в присутствии целой армии, жив.
У шаха Аббаса (Людовика XIV) был законный сын Сефи-Мирза (Людовик, дофин Франции) и побочный сын Джафар. Принцы отличались как по рождению, так и характерами, они вечно ссорились и соперничали. Однажды Джафар в запальчивости дал пощечину Сефи-Мирзе. Шах Аббас, которому сообщили об оскорблении, нанесенном наследнику престола, собрал ближайших своих советников и поведал им о преступлении Джафара, за каковое, по законам страны, того должно было покарать смертью, однако один из министров, более чувствительный, чем другие, к скорби шаха Аббаса, предложил отослать Джафара в войско, стоявшее на границе с Фельд-раном (Фландрией), а через несколько дней представить дело так, будто он погиб, и тайно перевезти его в крепость на остров Ормуз (о-ва Сент-Маргерит), навечно там заточить, а перед войском изобразить пышные похороны.
Этот совет был принят и исполнен при участии верных и умеющих хранить тайну подданных; принц, преждевременную смерть которого оплакивали воины, окольными дорогами был привезен на остров Ормуз и сдан на руки коменданту крепости; тот заблаговременно получил приказ не показывать узника никому, кто бы этого ни добивался. Единственный слуга, хранитель этой государственной тайны, был убит в пути воинами конвоя, а чтобы он не был опознан, они кинжалами обезобразили его лицо.
Комендант крепости Ормуз обращался с узником с великим почтением, сам прислуживал ему и принимал в дверях камеры блюда из рук поваров среди коих никто никогда не видел лица Джафара. Однажды принц на дне тарелки вырезал ножом свое имя Слуга, которому попалась эта тарелка, отнес ее коменданту, надеясь получить награду, но несчастный ошибся: его тут же при кончили, дабы никто не узнал столь важную тайну.
Джафар долгие годы провел в крепости Ормуз. Потом его перевезли в крепость Исфахан, когда шах Аббас в благодарность за верность назначил ормузского коменданта командовать столичной крепостью, где открылась вакансия. Как в Ормузе, так и в Исфахане на принца предусмотрительно надевали маску, когда по болезни или какой другой причине ему нужно было кому-то показаться. Многие заслуживающие доверия особы утверждали, что неоднократно видели замаскированного узника, и рассказывали, что он обращался к коменданту на «ты»,а тот относился к нему с безграничным почтением.
1
В книге этой повествуется лишь об известных фактах. Но тем не менее из-за одной поразительной истории, рассказанной впервые, она имела столь огромный успех в Голландии и во Франции, что и следующем году вышло переиздание с дополнением. Кто автор этих «Записок»? Это крайне важно бы узнать, так как он был первый, кто бросил любознательности Европы эту приманку. Мы не сочли ничего лучшего как привести здесь блистательное и, как нам кажется, подводящее итог заключение библиофила Жакоба, который, на наш взгляд, ответил на вопрос искусно, аргументировано и в то же время весьма правдоподобно.
«По общему мнению, автором мог бы быть шевалье де Ресенье, который примерно в ту же эпоху был заключен в Бастилию. Но причина его заключения названа в реестрах Бастилии: известно, что он сочинял стихи, направленные против г-жи де Помпадур.
Так, может быть, автором была, как писала г-жа де Оссе в одном из неизданных писем, г-жа де Вье-Мезон, одна из самых язвительных женщин своего времени, взявшая в редакторы Кребийона-сына? Но Кребийон-сын, охотно переносивший в Персию легкомысленные приключения героев своих романов и даже опубликовавший в 1746 г. «Любовные приключения Зеокинизуля, царя кофранов» (Людовика XV), не рисковал соваться в высокую политику и ограничивался галантными рассказами, которые очень нравились двору. Может быть, им был некий Пеке, чиновник министерства иностранных дел, попавший в Бастилию из-за этого произведения? Но книга проникла во Францию, вне всяких сомнений, благодаря предприимчивости секретарей посольства, торговавших запрещенными книгами, и одного-единственного экземпляра, найденного у Пеке, оказалось вполне достаточно, чтобы выдать именной указ о его аресте?
Наконец, не был ли автором герцог де Ниверне, который отдыхал от сражений, сочиняя сказки в обществе Вольтера и Монтескье? Но герцог де Ниверне старательно собрал все написанное им для собрания сочинений, которое было выпущено как раз в то время, когда цензура преследовала «Персидские записки», но не проявляла к нему интереса как к анониму. К тому же эта аллегорическая история не имеет ничего общего с литературной манерой герцога, тонкого поэта, но прозаика хоть и остроумного, однако слабого, робкого и лишенного выдумки.
Ничего нового об авторе этих «Записок» я не добавлю и мнение свое выскажу лишь в виде предположения, что «Записки о персидском дворе», вероятней всего, принадлежат Вольтеру.
В них чувствуется стиль его повестей, – правда, здесь он небрежней, – а иногда и едкое его остроумие. В предисловии есть такие слова: «Похоже, что большинство произведений, к которым читателя просят быть снисходительным, снисхождения вряд ли заслуживают». Автор уведомляет, что один из его друзей, англичанин, во время путешествия в Париж получил возможность ознакомиться «со множеством секретных мемуаров и рукописей, хранящихся в библиотеке Али-Кули-хана, первого государственного секретаря, сановника несравненных достоинств», и перевел часть из них, относящихся к царствованию Сафи-шаха (Людовика XV). Читая восхваления Али-Кули-хану, в нем можно, распознать герцога де Ришелье, особенно если припомнить, что Вольтер, собирая материалы для «Века Людовика XIV», прибегал к воспоминаниям маршала, своего друга и покровителя.
В предисловии автор утверждает, что перевел эти «Записки» с английского. «Я прошу читателя принять во внимание, что английский язык отличается от французского. Французский более ясен, более упорядочен, однако не столь богат и энергичен, как английский». Но разве Вольтер не повторял десятки раз в тех же самых выражениях подобные суждения об этих языках?
Кроме того, у Вольтера были деловые связи с Амстердамской компанией еще с 1740 г., когда он ездил в Голландию, чтобы проследить за печатанием «Анти-Макиавелли» прусского короля. Именно тогда он жаловался на голландского книгопродавца по имени Ван Дурен, «самого отъявленного мошенника из этой породы», как написано в «Мемуарах» Вольтера, Он воспользовался этой поездкой для издания «Начал физики» г-жи Дюшатле, которые предварил предисловием; книга вышла в том же товариществе издателей, где пять лет спустя будут опубликованы «Персидские записки». Издатель приложил ко второму изданию сатирический портрет Вольтера; возможно, то была месть Ван Дурена: он счел забавным осмеять автора, названного вымышленным именем Кожа-сеид, в его же собственном произведении. «Кожа-сеид отличался непереносимой надменностью: великие мира и монархи столь испортили его, что он был дерзок даже с ними, с равными же себе нагл, а с низшими заносчив… Душа у него была низкая, сердце злое, а нрав коварный; он был завистлив, злоречив, язвителен и притом не слишком умен, а как писатель поверхностен и не обладал хорошим вкусом… Хотя родился он с добрыми задатками, но скаредность его была столь велика, что ради самых незначительных выгод он жертвовал всем: законом, долгом, честью, совестью». Как объяснить тот факт, что Вольтер не ответил на достаточно зловредную критику, хотя обыкновенно отвечал врагам ударом на удар и не спускал даже ничтожных нападок? Ведь в тот же год, когда был опубликован этот весьма схожий с оригиналом портрет, он обратился к Монкрифу, чтецу королевы, чтобы получить разрешение на судебное преследование поэта Руа, «который переполнил чашу преступлений», распространив пасквиль, где оскорбляется Академия, а Вольтер «подвергается чудовищной хуле».
Неоспоримо, наконец, и то, что в период выхода в свет «Персидских записок» Вольтер работал над аналогичными вещами: подготавливал «Век Людовика» и разрабатывал в своих повестях восточные сюжеты, которые вошли в моду после «Персидских писем» Монтескье. «Бабук», «Мемнон», «Задиг» написаны в одно время с «Персидскими записками». Возможно, Вольтер завидовал популярности «Персидских писем» Монтескье.
Но меня могут спросить, почему же Вольтер впоследствии не признал произведения, достойного, в некотором смысле, своего автора? Признай его Вольтер, все сомнения исчезли бы, и мне не пришлось бы пытаться сорвать завесу, скрывающую анонима, за которой я хотел бы узреть автора «Века Людовика XIV», открывавшего, так сказать; пути к новому факту, который он желал вырвать из архивов Бастилии.
Позвольте высказать догадку, но при всем при том весьма правдоподобную Я предполагаю, что маршал де Ришелье, знавший тайну Железной маски, поддался на просьбы и уловки Вольтера, и тот в конце концов был посвящен, дав клятву молчать, в этот мрачный секрет, которым владели лишь несколько ближайших приближенных Людовика XIV. По крайней мере, такой вывод можно сделать из отрывка «Персидских записок», где сказано, что «тайна сохранялась дурно» и что «великие мира сего бывают принуждены раскрывать свои секреты многим, а среди них всегда находятся болтуны».
Вольтер не умел хранить секреты; ничего до того не зная об этой тайне, доверенной преданности трех или четырех лиц, он ощутил непреодолимое желание рассказать о ней и, возможно, даже разгадать ее, но это могло навлечь месть короля и ненависть и презрение герцога де Ришелье. Кроме того, Бастилия, столь долго сохранявшая в своей каменной утробе государственного преступника и его имя, могла навсегда поглотить и нескромность писателя, дабы покарать его предоставлением возможности добавить новую строфу к своему «я видел».
Однако Вольтер считал, что для торжества истины и разума хороши все средства; он не боялся прибегать ко лжи и облекаться в любой маскарадный наряд, хотя было ясно, что ум и стиль выдадут его; так он прикрывался именами Аарон Мататай, Жак Эмон, Акакий и другими, придумал еще сотню более или менее прозрачных псевдонимов и, блюдя анонимность как самых значительных, так и самых неважных своих произведений, постоянно прибегал к услугам потаенных книгопечатен Голландии.
Понятное дело, он не претендовал на честь считаться автором книги, которая могла поссорить его с покровителями, маршалом де Ришелье и г-жой де Помпадур, в самый блистательный период своей придворной карьеры, когда милости Людовика XV удерживали его в Версале, когда он был гостем маркизы де Помпадур, склонялся перед солнцем Фонтенуа и с гордостью носил звания королевского камергера и историографа Франции.
И все же я думаю, что Вольтер хотел окольными путями пустить в обиход историю Железной маски, чтобы иметь право высказаться на эту тему, чего он не мог бы сделать, если бы кто-то до него не взял на себя инициативу произнести первое слово. И этот
Следует также отметить, что Вольтер, не вдаваясь ни в какие объяснения, неизменно утверждал, что до него никто не публиковал историю «Железной маски»