– Зачем тревожить эти бренные останки, – печально проговорил Сигоньяк, – разве вы не видите, что все кончено?
– Увы, да! – отозвался Педант. – Несчастный не менее мертв, чем фараон Хеопс под своей пирамидой. Должно быть, он испугался метели и, не в силах бороться с ветром, укрылся за деревом. А поскольку на его теле не было и двух унций жиру, он вскоре промерз до мозга костей. Чтобы иметь успех в Париже, он изо дня в день уменьшал рацион и отощал, как борзая после доброй охоты. Бедный мой Матамор, отныне и вовеки ты избавился от пинков, пощечин и колотушек, на которые обрекали тебя твои роли. Никто больше не станет смеяться тебе в лицо!
– Но что нам делать с его телом? – вмешался Тиран. – Не можем же мы бросить его у обочины на растерзание волкам, собакам и птицам, хотя поживы тут не хватит им даже на скудный завтрак?
– Разумеется нет, – кивнул Блазиус. – Он был добрым и верным товарищем, а поскольку весу в нем не много, ты возьмешь его за плечи, я за ноги, и вдвоем мы дотащим его до фургона. А завтра, как только рассветет, похороним со всеми почестями в каком-нибудь укромном уголке. Ведь нам, комедиантам, церковь закрыла путь на кладбище и лишила нас удовольствия покоиться в освященной земле. Мы, изрядно повеселившие на своем веку людей самого высшего сорта, осуждены гнить на свалках в компании с дохлыми псами и конской падалью. Господин барон, ступайте вперед и освещайте нам путь!
Сигоньяк кивнул, выразив согласие. Оба актера наклонились, смахнули снег, саваном покрывавший Матамора, и подняли тело, более легкое, чем детский трупик. Затем они двинулись вперед, а барон шагал перед ними и светил фонарем.
К счастью, в столь поздний час на дороге не было ни души. Это погребальное шествие могло бы неминуемо нагнать мистический страх на любого путника. Красноватый свет фонаря отбрасывал на снег длинные уродливые тени, и всякий заподозрил бы тут жестокое преступление или колдовство.
Черный пес умолк, как бы завершив свою роль вестника беды. Гробовая тишина повисла над равниной, ибо снег имеет свойство поглощать звуки.
Те, кто оставался у фургона, первым делом заметили огонек, прыгавший и колебавшийся в руке у Сигоньяка, выхватывая из мрака окружающие предметы и придавая им самые неожиданные и порой пугающие очертания. Тиран и Блазиус, как бы связанные между собой телом Матамора, выглядели в этом освещении жутко и загадочно. Скапен и Леандр, подталкиваемые тревожным любопытством, заторопились навстречу скорбной процессии.
– Ну как? Что с ним? – обеспокоенно спросил Скапен, поравнявшись с товарищами. – С какой это стати Матамор у вас на руках и вдобавок вытянулся, будто проглотил свою рапиру? Он болен?
– Это не болезнь, – обронил Блазиус. – Наоборот – отныне его здоровье несокрушимо! Подагра, чахотка, лихорадка, простуда и желудочные колики больше не властны над ним. Он навсегда исцелился от той болезни, против которой ни один врач, будь он хоть Гиппократ, хоть Гален, хоть сам Авиценна, пока не нашел лекарства. Я говорю о жизни, которая всех и каждого неминуемо ведет к смерти.
– Значит, он мертв! – с горестным изумлением вскричал Скапен, склоняясь к лицу покойника.
– Вполне – или как нельзя более, потому что окоченел он не только от смерти, но и от мороза, – ответил Блазиус со скрытой дрожью в голосе, которая обличала глубокое волнение, не соответствовавшее его иронии.
– Он почил, так будет вернее и больше соответствует духу трагедии, – добавил Тиран. – Но, думаю, вам следовало бы нас подменить, потому что мы несем нашего Матамора уже давно и без всякой надежды на награду. Теперь ваш черед!
Скапен заменил Тирана, Леандр – Блазиуса, хотя обязанности могильщика были ему вовсе не по душе, и мрачный кортеж двинулся дальше. Через несколько минут он достиг фургона, стоявшего на дороге. Невзирая на стужу, Изабелла и Серафина спрыгнули с повозки, где осталась одна Дуэнья, сверлившая тьму своими совиными глазами. При виде Матамора, бледного, окоченевшего, с застывшей маской вместо лица, актрисы испуганно и горестно охнули. Из глаз Изабеллы скатилась пара слезинок, которые тут же замерзли на резком ночном ветру. Девушка сложила на груди свои прекрасные руки, покрасневшие от холода, – и чистосердечная молитва за того, кто так внезапно был поглощен бездной вечности, вознеслась на крыльях веры в сумрачную небесную высь.
Что было делать дальше? Положение становилось все более затруднительным. До селения, в котором актеры надеялись переночевать, оставалось не меньше двух миль. Когда им удастся добраться туда, все дома будут уже на запоре, огни погашены, а жители улягутся спать. С другой стороны, невозможно было оставаться посреди дороги в лютом холоде, без топлива, чтобы развести костер, без пищи, чтобы подкрепиться, и ждать позднего в это время года рассвета в нагоняющем жуть обществе покойника.
Решено было ехать наудачу. Часовой отдых и торба овса, подвешенная Скапеном к морде заморенной клячи, немного взбодрили ее. Лошадь ожила настолько, что, судя по всему, была способна одолеть расстояние до селения. Матамора уложили в глубине фургона и накрыли полотнищем занавеса. Актрисы уселись впереди не без робости, ибо смерть человека, который еще совсем недавно беседовал с вами и забавлял вас, превращает его если не в чудовище, то в некоего злого духа, от которого неизвестно, чего ожидать.
Мужчины снова зашагали рядом с фургоном. Скапен освещал путь фонарем, в который вставили новую свечу, а Тиран твердой рукой вел лошадь, держа под уздцы, чтобы она не спотыкалась. Продвигался фургон не быстро, дорога была трудная, однако спустя два часа внизу под крутым склоном показались первые деревенские дома. Снег запорошил их до самых окон, но, несмотря на тьму, они отчетливо виднелись на фоне неба. Заслышав перестук конских копыт, местные собаки залились лаем и разбудили псов на окрестных фермах, разбросанных по всей равнине. Грянул слаженный хор собачьего поголовья со всей округи.
Немудрено, что к прибытию комедиантов вся деревня уже была на ногах. Головы в ночных колпаках торчали из окон и из приоткрытых верхних створок дверей, так что Педанту быстро удалось договориться о ночлеге для труппы. Ему указали постоялый двор, вернее, покосившуюся лачугу, игравшую роль постоялого двора в этой деревушке, редко посещаемой путешественниками, которые обычно избегали здесь останавливаться.
Находилась она на дальнем конце селения, и бедной кляче опять пришлось поднапрячься, но она уже учуяла конюшню и так усердствовала, что ее копыта даже сквозь слой снега высекали искры из булыжника. Наконец Скапен, подняв фонарь, обнаружил над одной из дверей веточку остролиста вроде тех, что обычно мокнут в церкви в чаше с освященной водой. Ошибки быть не могло – этот символ гостеприимства мог означать только одно.
Тиран забарабанил в дверь, и вскоре послышалось шарканье башмаков по ступеням. Сквозь щель в двери просочился красноватый свет. Створка распахнулась, и, заслоняя пламя сальной свечки высохшей рукой, в проеме возникла дряхлая старуха в рваном неглиже. Поскольку руки у нее были заняты, она придерживала беззубыми деснами край ворота грубой холщовой рубахи, пытаясь, очевидно, скрыть от нескромных взоров свои усохшие прелести. Впустив комедиантов в кухню, старая ведьма поставила свечу на стол, поворошила золу в очаге, чтобы разбудить огонь, и вскоре от углей занялся ярким пламенем пучок хвороста. Потом она поднялась в свою спальню, чтобы надеть юбку и кофту. Толстый работник, протирая заспанные глаза грязными лапищами, отворил ворота, вкатил во двор фургон, выпряг лошадь и отвел ее в конюшню.
– Но ведь не можем же мы бросить беднягу Матамора в конюшне, словно оленя, добытого на охоте! – проговорил Педант. – Чего доброго, дворовые псы доберутся до него. В конце концов, он христианин и мы не должны отказывать ему в ночном бдении над телом.