Глава 7
«И кто его научил читать, хотелось бы узнать? Видимо раньше, в Холмогорах. Нашлись сердобольные — приказ не соблюли, ослушники. А теперь нам расхлебывать это горюшко — ведь если узник читать умеет, то и писать тоже. Невелика хитрость буковки пером на бумаге вывести. Но пока мы двое с капитаном службу при нем несем, никто письмецо тайное ему не передаст», — мысли текли также неторопливо, как пальцы поручика Чекина ощупывали доставленную из крепостной портомойни одежду «Григория». Штаны и камзол были тщательно прощупаны, теперь надзиратель заканчивал с кафтаном — все из серого сукна, но добротного.
Да и как тут из плохого сукнеца одежду закажешь, она в казематной сырости живо по ниткам расползется, и все швы прорехами зиять станут. А не дай Бог из Тайной экспедиции генерал-прокурор Сената Глебов явится с проверкой внезапной, или его сиятельство граф Панин — тростью побить могут жестоко за нерадение к Высочайшим инструкциям. Нет, не за воровство, а именно за небрежение.
Бывало уже такое, спина до сих пор рубец носит!
Сложив постиранную и высушенную одежду узника охапкой, Лука Матвеевич почесал пальцами бакенбарды и нехотя добавил пару белья с чулками, достав их из шкафчика — арестанту было приказано в этом никогда не отказывать. Но велено это одно, а как отличное наказание для него совсем иное дело — тут и дразнить не нужно. «Григорий» начинал смешно ругаться, называть их «свиньями», бесился, иной раз плакал навзрыд, но в драку никогда уже не кидался.
Семь лет назад капитан Овцын, самый первый комендант «секретного каземата», в ответ на похвальбу арестанта, что якобы он и есть император Иван Антонович, так врезал ему в ухо, что водой пришлось отливать и тихо молится за здравие, что не убили насмерть. Понятно, что государыне Елизавете Петровне той гибелью немалая услуга была бы оказана — но это только с одной стороны. А с оборотной проблемы начинались. Вопрос могли неприятный задать — как вы посмели убить арестанта, если он царственной крови?!
Да за такое дело могли и казнить безжалостно. Сам Чекин и капитан Власьев просекли мгновенно — издеваться, чинить насмешки, объедать узника позволено. Более того, именно это им нужно делать — свести поскорее арестанта если не в могилу, то в безумие. А раз узник «секретный», то в инструкции его сиятельства, графа Никиты Ивановича Панина на счет болезни особые строчки имелись:
«Гарнизонного лекаря к Власьеву и Чекину допускать, лишь лекарь не увидел арестанта. А если арестант заболеет, то лекаря к нему не допускать, а сообщить мне.
Если арестант опасно заболеет и не будет никакой надежды на выздоровление, то позвать в таком случае для исповеди священника».
Надзиратели прекрасно понимали, что Панин жаждет смерти узника, ибо тогда их воспитанник цесаревич Павел Петрович становился бы единственным мужчиной в монаршем роде Романовых. Вот только смерть Иоанна Антоновича должна быть естественной — от безумия или болезни. Они ведь даже ели с ним за одним столом — а потому даже мысль о возможном отравлении узника не могла возникнуть.
А тут насильственная смерть…
Этот вариант категорически не допускался — в Петербурге могли поползти нехорошие слухи. Напрямую убить надоевшего императора они никогда не рискнут, хоть золотом осыпай — это же прямой путь на плаху. Ведь будет следствие — а караульные солдаты не зря у окна стоят и на подозрительный шум или крик сразу отреагируют. А потому дадут убийственные, в прямом смысле, показания против них с Власьевым.
— Нет, благодарю покорно, ваше сиятельство, — пробормотал Чекин и помотал головой. Хотя служба у арестанта была тягостной — ведь фактически они сами сидели вместе с ним в тюрьме. Но так по собственной охоте восемь лет назад он на службу в тогда еще Тайную канцелярию перешел, никто его не принуждал, сам прошения писал. И не зря — от сержанта стал поручиком, а Данила Петрович из прапорщиков в капитаны вышел. И две тысячи рублей, рублями и полтинами серебром и золотыми червонцами в мешочках в шкафчике в потайном месте лежат. Своего часа ждут для спокойного жительства на заслуженном пенсионе.
А где еще, скажите на милость, такие деньжищи обретешь? На воинской службе разве добудешь, хребет свой там ломая и нужду каждодневно в походе терпя, под вражеские пули с картечью подставляясь?!
Но даже такая спокойная служба в Шлиссельбурге надоела сейчас до горечи — сильно хотелось переехать в столицу, к городской жизни вернутся. Да и службу покинуть — пусть пенсион у поручика маленький, но зато накопления весомые имеются. Однако со службы их не отпускали, а вверенный охране арестант никак не хотел умирать. Да он, мерзавец этакий, вообще не болел! И с ума не сходил — речь всегда связанная, мысли ровные, не заикается, даже когда гневается. Так что им до конца своих дней в этом скорбном обиталище рядом с узником проживать?! Что за казни египетские! Да капитан Власьев от такой жизни сам заикаться стал!