Четыре года учебы Иван Антонович вспоминал как самое лучшее время в своей жизни. И самым добрым словом отзывался о профессорах — маленьком шубутном корейце, знатоке истории Дальнего Востока; о его коллеге, ветеране Великой отечественной войны, что всю жизнь изучал золотодобычу в Сибири. Да и о многих других преподавателях говорил всегда исключительно восторженно, даже о «немке», чтоизводила «шпреханьем». Дипломная работа, посвященная трагической судьбе малолетнего императора Ивана Антоновича, поначалу вызвала удивление профессуры, ведь строилась она исключительно на дореволюционных источниках. Почти полгода, два студенческих лета и одни зимние каникулы, Никритин провел в архивах в Москве и Ленинграде, получив туда направление. И «накопал» материала, который позволил ему сделать вывод, что убийство несчастного узника, которого называли «железной маской Русской Бастилии» было жестокой мистификацией императрицы Екатерины. А не названной этой властной женщиной «шлиссельбургской нелепой» подпоручика Мировича. Одного заговорщика, согласно официальной трактовке данных событий.
Вот только отработать на кафедре истории СССР пришлось ему всего полгода — по воле партийных чиновников направили Никритина на укрепление кадров МВД. А деятельность что историка, что следователя, во многом похожи — один распутывает дела прошлого, другой настоящего…
— Разгулялась погодка, вовремя успел приехать, — пробормотал Никритин, подойдя к немым свидетелям ожесточенных боев на острове. «Сорокапятки» задрали к полуразрушенной крепостной стене тонкие стволики, словно собирались окончательно превратить ее в руины, только «задумались» — маловат то калибр для столь серьезного дела.
— Немощен, — усмехнулся Иван Антонович и оглянулся — накрытое зеленой пленкой место каземата убитого императора хорошо рассматривалось. «Каменный мешок», где восемь лет томился «безымянный узник» решено было восстановить. Вот только дело это долгих лет, учитывая финансирование музеев властью по «остаточному принципу». А так как разворовывание казны есть самое увлекательное занятие российского чиновничества, многочисленного и прожорливого, то процесс затянется на десятилетия.
За три четверти века с того дня, когда отгремели последние залпы мировой войны, с трудом отремонтировали две башни из пяти, на фасадной, парадной так сказать, стороне от пристани. Восстановили две тюрьмы — одну в цитадели, «секретный дом», а другую через засыпанный канал напротив — «государственную». В ней содержались в многолетнем заключении декабристы, мятежные поляки, народовольцы и прочие враги царей. Сейчас там действуют музеи, и посетители могут полюбоваться через «скворечники» в заслонках на камеры, где из всего убранства лишь железные стол и табурет, да пристегнутая к стене кровать. И окно с решеткой для дневного света — с нынешними узилищами не сопоставить, современные зэки в «Черном лебеде» как на приличном курорте, в сравнении с сидевшими тут «вечниками», то есть осужденными к вечной каторге террористами и революционерами. По крайней мере, их не лишают общения между собой, и в каждой камере, выражаясь соответственно, есть «параша».
Все остальные крепостные сооружения разрушены и пребывают в самом жалком состоянии. На церкви проросли деревья, от казематов и казарм остались живописные руины, единственный бастион кроме слез ничего вызывать не может. Печальное зрелище!
— Вовремя я приехал сюда. Переправу на остров вскоре закроют — ладожские осенние шторма не шутка…
Никритин поморщился, прижав ладонь к груди. Сердце заныло — сразу напомнив о перенесенном недавнем инфаркте, третьим в жизни. Ничего тут не поделаешь — реалии службы были таковы, сплошная нервотрепка. И хоть почти двадцать лет на пенсии, но эта болячка постоянно дает о себе знать. А болезнь сердца — и что?!
Приходится с этим жить и терпеть!
Однако купировать приступ нужно, и Никритин потянулся дрожащими пальцами в карман за небольшим баллончиком, что носил постоянно с собою. И вот в этот самый момент его стукнуло по-настоящему — в глазах потемнело, в груди запылал огонь неистовой силы, а в голове промелькнула последняя мысль: