— Там поп пришел, к вам просится.
— Какой поп? Сорока?
— Он самый.
— Не нашел другого времени! Пусть завтра зайдет.
— Просит, чтоб непременно сейчас.
Баташев недовольно поморщился.
— Проведешь его ко мне.
— Слушаюсь!
Сказав Немчинову, что он на минутку отлучится, Баташев вышел.
— Зачем пожаловал, батя? — встретил он Сороку.
— Зашел вот. На новоселье.
Иван Родионович не нашелся сразу, что ответить попу.
— Спасибо, не забыл.
— Я‑то не забыл. А вот вы мной погнушались.
— Что ты, у нас ведь только свои собрались.
— И я вроде не чужой. Руду-то кто вам показал?
— Помню.
Баташев подошел к стоявшему в углу кабинета шкафчику, достал оттуда бутылку рому, налил два бокала.
— Давай, батя, выпьем, во здравие дома сего!
— Вином откупиться хочешь? Нет, благодарствую. Коли я не к масти козырь, делать мне здесь нечего.
— Да ты не обижайся!
— Мне не на вас, на себя обижаться надо. Покажи, как выйти-то!
Иван молча пошел провожать незваного гостя.
Отсутствие Ивана Родионовича в зале осталось незамеченным. Пир шел горой.
Долго трещали после званого обеда головы у гостей, долго вспоминали они баташевское празднество. Потратились Баташевы не зря. С похвалой отписывали помещики своим родственникам в столицу о хлебосольстве и богатстве заводчиков, добавляя в конце, что, хотя и простого они звания, знакомство с ними водить можно, в накладе не останешься.
VIII
Ни днем, ни ночью не умолкает шум на молотовых фабриках — тяжело грохают кувалды, беспрерывно звенят наковальни. С визгом и лязгом жуют металл плющильные станы в новых мастерских. Два раза в сутки распахиваются массивные дубовые ворота заводов, обнесенных высокими, прочными заборами.
Сначала на завод пропускали людей, идущих на работу. Как капли дождевой воды, стекаясь вместе, образуют ручьи, вливающиеся потом в реку, так стекались в один могучий поток отдельные группы шедших на завод работных. Лица людей, изо дня в день тянувших свою каторжную лямку, были, казалось, навек пропитаны заводской копотью. На вид сухощавые, работные были словно вылиты из железа: жилистые руки, слегка согнутые спины дышали могучей силой. Скинув с себя пропахшее потом веретье, обнажившись до пояса, становились кузнецы, кричные мастера, катали к горнам, обжимным молотам.
А те, кого они сменяли, устало брели к проходным воротам, чтобы, кое-как добравшись до дому, наскоро похлебать постных щей с сухарями и забыться в тяжелом сне до новой упряжки.
И так день за днем, неделя за неделей. Тяжело всем — и молодым, и старым, кажется, не глядел бы ни на что. А ни одного воскресенья не было без того, чтобы не собирался народ на Заполье. Пели песни, хороводы водили. Пожилые, посиживая в сторонке, присматривали за молодежью.
Не одна заводская девка сохла по Ваське Рощине. И не зря: парень статный, красивый, на такого не хочешь, да заглядишься. А он ни с кем на особицу не важивался. Посидит со стариками, послушает, как вспоминают они прошлое — и домой. За последнее время совсем редко стал бывать на поляне и за брагой перестал ходить. На все расспросы отмалчивался или отвечал коротко:
— Медведя выслеживаю.
И впрямь он часто пропадал из дому. Уйдет спозаранку в лес на озеро, сядет где-нибудь на бугорке и сидит. А то ляжет на спину, закинет руки за голову, глядит, как плывут над верхушками сосен пушистые облака.
Не оставляют думы парня. Одна за другой бегут перед глазами картины того, о чем рассказывал Лука, что пережил за свою недолгую жизнь сам. Плохо простому человеку. Где ни живи — везде для него хомут найдется. Не зря в народе говорят: не будет пахотника — не будет и бархотника. И доколе так будет, неизвестно.
Отправившись в один из дней побродить по лесу, Рощин сделал большой крюк: хотелось побольше белых грибов набрать, посушить на зиму, а они, как назло, не попадались. То ли пал когда по этим местам прошел, выжег всю грибницу, то ли еще что произошло, только нет грибов — и вся недолга.
Набродился парень до того, что ноги загудели. Решил отдохнуть. У низкорослого березняка, толпившегося в низине, присел: в траве, словно прячась от любопытного глаза, краснела костеника.
Где-то неподалеку монотонно стучал дятел. Постучит-постучит по сухостойной вершине, прислушается и опять за свое. Тишина. В такую даль редко кто забирается: медведей да рысей боятся, разве только заплутается кто.
Набрав ягод, Васька поднялся на пригорок и присвистнул от удивления: целая семья боровиков стоит. Обошел кругом — такого грибного места еще не встречал. Срезал один гриб, другой — как на подбор, ни одного червивого. Сюда надо ходить, на всю зиму насушить можно.