Только нагнулся, чтоб в корзину начать собирать, — шишка на голову упала. Поглядел вверх: вот так оказия! Грибы на сучках растут!
— Свят, свят! Что за наваждение?
Зажмурил глаза, перекрестился — все, как было! Откуда грибам на дереве быть? Рядом еще шишка наземь упала. Глянь, белка на суку сидит, на Ваську посматривает.
— Вон оно что! Знать, тоже запасы на зиму готовит.
Хотел было сучком в нее кинуть — не пугай честных людей! — да раздумал. И без того у белки врагов много.
Сел на поваленное ветром дерево, вынул из-за пазухи скрыль хлеба и замер: с болота не то плач, не то стон какой-то послышался. В иной раз опрометью бросился бы с этого места, но после случая с белкой посмелей стал.
«Никак баба плачет. Не обидел ли кто?»
Пошел на голос, продираясь сквозь чащобу. За кустами начиналось болото, затянутое зеленым с проседью мхом. Шагах в двадцати от берега, рядом с низенькой сосенкой, спиной к Ваське сидела девушка. Уткнулась лицом в колени и плачет.
«Не болотница ли?»
Вспомнилось Ваське, как бабы зимой на супрядках рассказывали. Живет болотница на чарусах — топях непроходимых, людей к себе заманивает. Волосы по плечам распущены, глаза бирюзой искрятся, брови, как лук, изогнуты. Сидит на чарусе, белыми кувшинками заросшей, и зовет: «Иди, не бойся, иди!» Ступишь ногой в чарусу — в бездонную пропасть провалишься. А болотнице только этого и надобно. Не зря по ночам над такими местами огоньки горят: души утопленников светятся, путников предостерегают.
Хотел потихоньку назад поворотить, скорей от того места бежать, да спохватился: болотницы-то ведь только при луне наверх выходят, боятся солнышку показаться, а сейчас вон как светит! Может, и впрямь заплуталась чья?
— Эй, чего плачешь?
Девушка, вскрикнув, вскочила и снова села, испуганно глядя на Ваську.
— Да это никак Наташка?
Проваливаясь по колено, полез к ней.
— Ты чего тут делаешь?
Узнала Ваську, виновато улыбнулась и еще пуще заплакала.
— Ну, чего ты?
— Испугалась я.
— А сюда-то чего залезла?
— Я оттуда, — махнула рукой, — за кислицей лазила. Матушка хворает, кисленького захотелось ей, а близко всю вырвали.
— Где же ягоды-то?
— Провалилась, рассыпала все. Грибов вот набрала.
— Это разве грибы? Пойдем на сухое.
Наташка поднялась, но только сунулась ногой в болото, назад к сосенке метнулась, дрожит вся.
— Пойдешь, что ли, а то здесь брошу!
— Боюсь я.
— Давай руку. Со мной везде пройдешь!
До сухого добрались молча, Наташка только изредка всхлипывала.
— Показывай, каких грибов набрала? Эх ты, собиральщица!
Все маслята с синюшками в болото вытряхнул.
— Посиди тут, отдохни.
Через полчаса с полными боровиков лукошками тронулись к дому.
Отец Наташи — тот самый молотовой мастер, чей горн стоял рядом с Васькиным, жил на краю села, в маленькой курной избушке. Редко кто знал, что фамилия его Котровский, больше кликали по прозвищу — Саламыгой. И впрямь был он какой-то забитый, ледащий, с редкой, словно выщипанной, бороденкой. Наташа удалась в мать: такой же слегка вздернутый нос, льняные, чуть вьющиеся у висков волосы, большие синие глаза. Когда Васька впервые увидел ее на руднике, она показалась ему невзрачной. А сейчас — словно кто подменил девчонку! Иль это оттого, что повзрослей стала?
Дорогой шли молча. Раза два только Васька сказал:
— Держись за мной, топь здесь.
Когда подошли к околице, неожиданно для себя спросил:
— В воскресенье на Заполье придешь?
Наташка голову пригнула, не ответила.
— Тебя спрашиваю.
— Узнают, смеяться будут.
— Про меня не посмеют, живо бока намну.
— У меня матушка болеет.
— Чего же, дома сидеть будешь?
— В лес пойду.
— Меня возьмешь?
Взглянула на Ваську, краской залилась.
— Озорной ты больно.
Лицо Василия, чуть тронутое крапинками веснушек у переносья, вдруг как-то особенно засветилось. Улыбнувшись по-мальчишески и чуть смущаясь, сказал:
— Смотри, за околицей ждать буду.
Сказал — в воскресенье, а сам уже на другой день не находил места. О чем ни думал, все мысленно к Наташке возвращался. Словно околдовала девка парня. Долго до воскресенья. Целую неделю ждать надо.
«Пойду к Луке!» — решил Васька.
Дома плотинного не оказалось.
— У Ястребова, поди, сидит, — сказала старуха. Как на пожоге вместях побыли. — водой не разлить.