Однако встретил Рощин Наташу раньше, чем мог ожидать. Придя через несколько дней после похорон Анны на работу, Василий увидел девушку стоящей у Семенова горна. В черном, повязанном по-старушечьи, платке на голове, она качала мех, раздувая пламя под уложенными на уголь чушками.
— Ты чего здесь делаешь?
— Работаю.
— Тебе что, дома не сидится? Сюда как попала?
Боясь, как бы люди не подумали о их разговоре плохого, Наташа коротко рассказала, почему она очутилась на заводе.
В тот день, когда похоронили Анну, Семен после поминок долго сидел молча у окна. Наташа, нагрев в большом чугуне воды, мыла деревянные хлебальные чашки, скоблила ножом взятые у соседей столы, насухо вытирала их чистой тряпицей. Когда все было закончено, она тихо подсела на лавку к отцу.
Семен все так же молча глядел в окно. Потом спросил:
— Как жить-то будем, Наталья?
Девушка не ответила. Слезы подступили к горлу. Переводя дыхание, она тыльной стороной руки вытерла глаза.
— Может, тебе на завод пойти? Право. По домашности я подсоблю, а там все копейку заработаешь. Поженитесь с Васильем — пригодится.
Наташа почувствовала, как кровь от стыда прилила к щекам.
— Что ты, батя…
— Знаю, потому и говорю. Парень он хороший. Ну, а то, что в такой день об этом говорю, бог меня простит.
Помолчав, спросил еще раз:
— Так как, пойдешь на завод-то?
— Как хочешь, батюшка. Как скажешь, так и будет.
На другой день Котровский пошел к управляющему.
Выслушав стоявшего перед ним с шапкой в руке работного, Мотря коротко сказал:
— Хорошо. Скажи почиталам на Нижнем заводе, пусть поставят на молотовую фабрику мехи раздувать, мусор убирать.
Так Наташа появилась на заводе.
Тихая, уважительная, она пришлась по душе всем, кто трудился на молотовой фабрике. Пожилые кликали ее доченькой, молодые — сестренкой. Никому в голову не приходило обидеть ее или зло подшутить над ней. Васька, когда случалось работать в одну смену, в свободную минуту успевал перемолвиться с девушкой, узнать, как она живет.
Упросил бы парень девку выйти вечерком посидеть с ним на завалинке, да нельзя: обычай не велит. И отец, если узнает, не даст потом своего благословения. Да Васька и не думал о баловстве. Такую девку, как Наташа, и подождать не грех. А то, что год лишний пройдет, не беда.
Не беда-то — не беда, да, видать, не зря в народе говорят, что правда с земли на небо ушла, а по земле одна кривда ходит. Ты о напасти и не думаешь, а она — вот, рядом, откуда только взялась.
Сам ли прослышал Мотря о Наташе или из рунтов кто шепнул, только заявился он на молотовую фабрику вскоре после того, как начала она там работать. Пройдя по главному проходу, он повернул в сторону тех горнов, у которых стояли Рощин, Митька, Семен Котровский. Придирчиво осмотрел Васькин горн, пересчитал количество готовых криц и, ничего не сказав, перешел к Семену.
— Эта, что ль, твоя девка-то? — кивнул он на раздувавшую мехи Наташу.
— Она, Яков Капитоныч.
— Сколь ей положили в неделю-то?
— Копеечку.
— С того понедельника полторы получать будет. А в субботу приведи ее ко мне в дом после всенощной. Пусть полы помоет.
Растерявшись, Семен ничего не сумел ответить смотрителю. А тот, уверенный в том, что и это его желание будет беспрекословно выполнено, катил уже к выходу.
— Чего это больно милостиво с тобой разговаривал Мотря-то? — спросил Семена Митька.
Котровский, словно не понимая, молча смотрел на спрашивающего, потом со стоном опустился на сосновый чурбак, служивший ему стулом.
— Что с тобой, дядя Семен?
Рощин поглядел на Котровского, обхватившего голову руками, недоуменно стоявшего рядом Митьку и еще раз переспросил:
— Что случилось-то? Ну?
— В субботу полы мыть велел приходить.
— Кому полы?
— Не мне же. Наташке — вот кому.
Рощину показалось, что подслеповатые, затянутые давно не мытой слюдой окна фабрики совсем потемнели, словно их наглухо закрыло чем-то черным.
— Ты правду говоришь?
Но и без того было видно, что это так.
— Что же это делается? Люди добрые, вы только послушайте!
К горну Семена один за другим стали подходить работные. Одни из них, узнав в чем дело, вслух выражали свое негодование, другие, опасливо оглядываясь по сторонам, сокрушенно рассуждали о том, что плетью обуха не перешибешь.
— И надо же было мне пойти к нему, просить принять девку на работу! — убивался Семен.