«Надо узнать, что за люди, поговорить с народом», — подумал Рощин и велел Митьке собрать всех новеньких у его землянки. Внимательно расспрашивал каждого: кто он, откуда, какая нужда заставила его покинуть родное гнездо. Мрачная картина беспросветной нужды, бесправия мужиков открылась перед ним.
— Семь ден в неделе, пять из них отдай барину, — говорил молодой мужик с курчавой белокурой бородкой. — С утра до ночи на барском поле. Что в дождь, что в зной — одинаково. На свою полоску глянуть неколи, не токмо что. Она и родит, земля-то: у барина сам-десят, у мужика — сам-свой.
— Наш-то Терентий Мокеич до девчат больно лют. Заприметит какую — тащит в горницы. А ей, может, и годов-то всего десять ай одиннадцать.
— У нас барин в Питере живет, в деревне приказчик лютует. Чуть что — по рылу! Кто вздумает перечить — на конюшню!
— Уж ты порадей за нас, убогих, постой за правду! — сказал, подымаясь с места и кланяясь Рощину в пояс, самый старый из пришедших, коренастый мужик лет сорока.
— Ты что мне кланяешься, я не поп, — ответил ему Василий. — Мы на барина своего, на Баташева, решили войной пойти, вот и позвали вас. — И он поведал крестьянам, как надругались над ним Баташевы, какую расправу учинили над работными. Когда он кончил, тот, что кланялся ему, твердо сказал:
— Веди! Все за тобой пойдем. Сперва Баташевых, потом наших злодеев изведем.
— Огнем их палить, проклятых, головы сечь! — поддержали другие.
Рощин решил проверить их стойкость.
— А случись, поймают, — на ту сторону не перекинетесь?
— Под пыткой рта не откроем! — горячо ответил один из новичков.
— Ну, это ты зря хвастаешь. Кнут — не архангел, душу не вынет, а говорить заставит. Особенно кто сердцем слаб.
Несколько дней новенькие привыкали к жизни в лесу, учились обращению с оружием, которого теперь с избытком хватало для всех. Стреляли в глубоком овраге, чтобы не привлечь выстрелами внимание чужих людей. Когда все стали искусны и в стрельбе и в речной гребле, Рощин решил испытать их «в деле». Позвав Тимоху с Митькой, он велел им отобрать новичков, сесть с ними в лодки и направиться вверх по Оке.
— Возможно будет — за Елатьму подниметесь, поближе к Касимову. Зря не балуйте, на мелкие суда не зарьтесь. Плыть лучше ночью. А сам я, — повернулся он к Парфену, — с малыми людьми вниз сбегу, к Мурому.
— Зачем?
Рощин прищурился, глядя на недоумевающего друга.
— Вроде парень ты сметливый, а простого не разумеешь. О том, что мы тут купчишек щупаем, поди, уж во всех церквах звонят. Уйдем отсюда, в иных местах действовать станем — никто нас здесь искать не будет. А нам того и надобно.
— Жаль уходить отсюда.
Василий улыбнулся.
— А ты и не уходи. Мы в путь-дорогу двинемся, а ты за хозяина тут останешься, за порядком следить, хмельную брагу варить к нашему возвращению. Ладно, что ль?
Парфен встал, хлопнул Рощина по плечу.
— Это ты важно придумал. Только я не останусь, с тобой поплыву.
— Вот это зря. Без хозяина дом рушится. В следующий раз ты на дело отправишься, а я здесь останусь.
— Ну, раз так — ладно.
— Гляди только, как бы ненароком чужой кто в гости не забрел.
— Птица не пролетит!
В ночь обе ватажки тронулись в поход,
Браги к их возвращению Парфен наварил. Когда все оказались в сборе, собственноручно выкатил на середину поляны бочку с медовухой. Через полчаса пир шел горой. Охмелев, Митька хвастливо рассказывал о том, как обобрали они под Касимовом караван из трех барж, шедших под охраной.
— Десятеро оружных на передней барже плыли. Как зачали в нас палить, как зачали! Один в меня — раз! Не попал! Я в него — бах! Он — в воду. Другой опять в меня — раз! Мимо! Я в него…
— Не тарахти, Митька! Два запора на языке — губы да зубы, а словам удержу нет.
— Так я ж про то, как было!
— Что было, все сплыло. Давайте, братцы, споем, а?
— Запевай!
— Да я песен-то не знаю.
— Ванюха, давай!
Высокий худой парень откашлялся, потрогал зачем-то горло и взял первую ноту. Все постепенно затихли.
Негромкий, чуть надтреснутый, хватающий за сердце голос певца отозвался в верхушках деревьев и замер. Иван помолчал, потом снова повторил слова начатой им песни: