Я обратился к нему с вопросом: не знает ли он, где здесь на этой станции помещается смотритель или какой-нибудь другой жив-человек.
"Ich verstehe gar nichts russisch" [я ничего не понимаю по-русски (нем.)], - отвечал незнакомец.
Я заговорил с ним по-немецки.
Он, видимо, обрадовался звукам родного языка и отвечал, что смотрителя нет, что он был, да давно куда-то ушел.
"А вы, вероятно, ждете здесь лошадей?"
"О! да, я жду лошадей".
"И неужто лошадей нет?"
"Не знаю, право, я не получаю".
"Да вы спрашивали?"
"Нет, я не умею говорить по-русски".
"Ни слова?"
"Да, "можно", "не можно", "таможно", "подрожно"... - пролепетал он, высыпав, очевидно, весь словарь своих познаний. - Скажут "можно" - я еду, "не можно" - не еду, "подрожно" - я дам подрожно, вот и все".
Батюшки мои, думаю себе: вот антик-то! и начинаю его осматривать... Что за наряд!.. Сапоги обыкновенные, но из них из-за голенищ выходят длиннейшие красные шерстяные чулки, которые закрывают его ноги выше колен и поддерживаются на половине ляжек синими женскими подвязками. Из-под жилета на живот спускается гарусная красная вязаная фуфайка; поверх жилета видна серая куртка из халатного драпа, с зеленою оторочкою, и поверх всего этот совсем не приходящий по сезону клеенчатый плащ и зонтик, привешенный к его пуговице у самой шеи.
Весь багаж проезжающего состоял из самого небольшого цилиндрического свертка в клеенчатом же чехле, который лежал на столе, а на нем довольно простая записная книжка и более ничего.
"Это удивительно!" - воскликнул я и чуть не спросил его: "Неужто вы так вот это и едете?" - но сейчас же спохватился, чтобы не сказать неловкости - и, обратись к вошедшему в это время смотрителю, велел подать себе самовар и затопить камин.
Чужестранец все прохаживался, но, увидев, что принесли дрова и зажгли их в камине, вдруг несказанно обрадовался и проговорил:
"Ага, "можно", а я тут третий день - и третий день все сюда на камин пальцем показывал, а мне отвечали "не можно".
"Как, вы тут уже третий день?"
"О да, я третий день, - отвечал он спокойно. - А что такое?"
"Да зачем же вы сидите здесь третий день?"
"Не знаю, я всегда так сижу".
"Как всегда, на каждой станции?"
"О да, непременно на каждой; как выехал из Москвы, так везде и сижу, а потом опять еду".
"На каждой станции вы сидите по три дня?"
"О да, по три дня... Впрочем, позвольте, я на одной просидел два дня, у меня это записано; но зато на другой четыре, это тоже записано".
"И что же вы делаете на станциях?"
"Ничего".
"Извините меня, может быть, вы нравы изучаете, заметил ваши пишете?"
Тогда это было в моде.
"Да, я смотрю, что со мною делают".
"Да зачем же вы это позволяете все с собою делать?"
"Ну... как быть!.. - отвечал он, - видите, я не умею по-русски говорить - и я должен всем подчиниться. Я это так себе положил; но зато потом..."
"Что же будет потом?"
"Я буду все подчинять".
"Вот как!"
"О да; непременно!"
"Но как вы могли пуститься в такой путь, не зная языка?"
"О, это было необходимо нужно; у нас было такое условие, чтобы я ехал не останавливаясь, - и я еду не останавливаясь. Я такой человек, который всегда точно исполняет то, что он обещал", - отвечал незнакомец - и при этом лицо его, которого я до сих пор себе не определил, вдруг приняло "веселое и твердое выражение".
"Боже, что за чудак!" - думаю себе и говорю: "Но вы извините меня, пожалуйста, разве этак ехать, как вы едете, - значит "ехать не останавливаясь"?"
"А как же? я все еду, все еду; как только мне скажут "можно", я сейчас еду - и для этого, вы видите, я даже не раздеваюсь. О, я очень давно, очень давно не раздеваюсь".
"Чист же, - я думаю, - ты, должно быть, мой голубчик!" И говорю ему:
"Извините, мне странно, как вы собою распорядились".
"А что?"
"Да вам бы лучше поискать в Москве русского попутчика, с которым бы вы ехали гораздо скорее и спокойнее".
"Для этого надо было останавливаться".
"Но вы очень скоро наверстали бы эту остановку".
"Я решил и дал слово не останавливаться".
"Но ведь вы, по вашим же словам, на всякой станции останавливаетесь".
"О да, но это не по моей воле".
"Согласен, но зачем же это и как вы это можете выносить?"
"О, я все могу выносить, потому что у меня железная воля!"
"Боже мой! - воскликнул я, - у вас железная воля?"
"Да, у меня железная воля; и у моего отца, и у моего деда была железная воля, - и у меня тоже железная воля".
"Железная воля!.. вы, верно, из Доберана, что в Мекленбурге?"
Он удивился и отвечал:
"Да, я из Доберана".
"И едете на заводы в Р.?"
"Да, я еду туда".
"Вас зовут Гуго Пекторалис?"
"О да, да! я инженер Гуго Пекторалис, но как вы это узнали?"
Я не вытерпел более, вскочил с места, обнял Пекторалиса, как будто старого друга, и повлек его к самовару, за которым обогрел его пуншем и рассказал, что узнал его по его железной воле.
"Вот как! - воскликнул он, придя в неописанный восторг, - и, подняв руки кверху, проговорил: - О мой отец, о мой гроссфатер! [дедушка (нем.)] слышите ли вы это и довольны ли вашим Гуго?"
"Они непременно должны быть вами довольны, - отвечал я, - но вы садитесь-ка скорее к столу и отогревайтесь чаем. Бы, я думаю, черт знает как назяблись!"
"Да, я зяб; здесь холодно; о, как холодно! Я это все записал".
"У вас и платье совсем не такое, как нужно: оно не греет".
"Это правда: оно даже совсем не греет, - вот только и греют, что одни чулки; но у меня железная воля, - и вы видите, как хорошо иметь железную волю".
"Нет, - говорю, - не вижу".
"Как же не видите: я известен прежде, чем я приехал; я сдержал свое слово и жив, я могу умереть с полным к себе уважением, без всякой слабости".
"Но позвольте узнать, кому вы это дали такое слово, о котором говорите?"
Он широко отмахнул правою рукою с вытянутым пальцем - и, медленно наводя его на свою грудь, отвечал:
"Себе".
"Себе! Но ведь позвольте мне вам заметить: это почти упрямство".
"О нет, не упрямство".
"Обещания даются по соображениям - и исполняются по обстоятельствам".
Немец сделал полупрезрительную гримасу и отвечал, что он не признает такого правила; что у него все, что он раз себе сказал, должно быть сделано; что этим только и приобретается настоящая железная воля.
"Быть господином себе и тогда стать господином для других - вот что должно, чего я хочу и что я буду преследовать".
"Ну, - думаю, - ты, брат, кажется, приехал сюда нас удивлять - смотри же только, сам на нас не удивись!"
5
- Мы переночевали вместе с Пекторалисом и почти целую ночь провели без сна. Назябшийся немец поместился на креслах перед камином и ни за что не хотел расстаться с этим теплым местом; но он чесался, как блошливый пудель, - и эти кресла под ним беспрестанно двигались и беспрестанно будили меня своим шумом. Я не раз убеждал его перелечь на диван; но он упорно от этого отказывался. Рано утром мы встали, напились чаю и поехали. В первом же городе я послал его с своим человеком в баню; велел хорошенько отмыть, одеть в чистое белье - и с этих пор мы с ним ехали безостановочно, и он не чесался. Я вынул тоже Пекторалиса и из его клеенки, завернул его в запасную овчинную шубу моего человека - и он у меня отогрелся и сделался чрезвычайно жив и словоохотлив. Он во время своего медлительного путешествия не только иззябся, но и наголодался, потому что его порционных денег ему не стало, да он и из тех что-то вначале же выслал в свой Доберан и во все остальное время питался чуть не одною своею железною волею. Но зато он и сделал немало наблюдений и заметок, не лишенных некоторой оригинальности. Ему постоянно бросалось в глаза то, что еще никем не взято в России и что можно взять уменьем, настойчивостью и, главное, "железною волею".