Всеразрушающая ярость Тридцатилетней войны была мифической не в том смысле, что она не имела отношения к реальности, а в том, что она закрепилась в коллективной памяти и стала инструментом осмысления мира. Именно ярость религиозной гражданской войны - не только в его родной Англии, но и на континенте - подвигла Томаса Гоббса на прославление государства Левиафана с его монополией на законную силу как искупления общества. Конечно, лучше, предлагал он, уступить власть монархическому государству в обмен на безопасность людей и имущества, чем видеть, как порядок и справедливость утопают в гражданских распрях.
Одним из самых ярких немецких читателей Гоббса был Самуэль Пуфендорф, саксонский юрист, который также основывал свои аргументы в пользу необходимости государства на антиутопическом видении окружающего насилия и беспорядка. Одного лишь закона природы недостаточно для сохранения социальной жизни человека, утверждал Пуфендорф в своих "Элементах всеобщей юриспруденции". Если не будут созданы "суверенитеты", люди будут добиваться своего благополучия только силой; "все места будут оглашаться войнами между теми, кто наносит и теми, кто отбивает обиды".47 Отсюда вытекает первостепенная важность государств, главная цель которых - "чтобы люди, посредством взаимного сотрудничества и помощи, были защищены от вреда и травм, которые они могут нанести друг другу и обычно наносят".48 Травма Тридцатилетней войны звучит в этих фразах.
Аргумент о том, что легитимность государства проистекает из необходимости предотвращать беспорядки путем концентрации власти, широко использовался в Европе раннего Нового времени, но в Бранденбурге он получил особый резонанс. Здесь был дан красноречивый философский ответ на сопротивление, с которым Георг Вильгельм столкнулся со стороны провинциальных сословий. Поскольку ни в мирное, ни в военное время невозможно вести дела государства, не неся расходов, писал Пуфендорф в 1672 году, государь имеет право "принуждать отдельных граждан вносить столько своего имущества, сколько, по его мнению, требуется для покрытия этих расходов".49
Таким образом, Пуфендорф извлек из памяти о гражданской войне мощное обоснование для расширения государственной власти. Против "libertas" сословий Пуфендорф утверждал "necessitas" государства. В конце жизни, когда он работал историографом при берлинском дворе, Пуфендорф вплел эти убеждения в хронику новейшей истории Бранденбурга.50 В центре его повествования было появление монархической исполнительной власти: "Мерилом и фокусом всех его размышлений было государство, к которому сходились все инициативы, как линии к центральной точке".51 В отличие от грубых хроник Бранденбурга, которые начали появляться в конце XVI века, история Пуфендорфа была основана на теории исторических изменений, которая фокусировалась на творческой, преобразующей силе государства. Таким образом, он создал повествование о великой силе и элегантности, которое - к лучшему или к худшему - формирует наше понимание прусской истории с тех пор.
3. Необыкновенный свет в Германии
ВОССТАНОВЛЕНИЕ
На фоне несчастья и безнадежности 1640 года возрождение Бранденбурга во второй половине XVII века кажется удивительным. К 1680-м годам Бранденбург обладал армией с международной репутацией, численность которой колебалась между 20 000 и 30 000 человек.1 Он приобрел небольшой Балтийский флот и даже скромную колонию на западном побережье Африки. Сухопутный мост через Восточную Померанию связывал курфюршество с Балтийским побережьем. Бранденбург был значительной региональной державой наравне с Баварией и Саксонией, желанным союзником и важным элементом в крупных мирных соглашениях.