Веру Жальникову известие о случившемся застигло в Москве в дебрях Курского вокзала. Ещё ни о чём не подозревая, она со всеми своими тремя мальчишками пробивалась через какие-то подземные лабиринты на поезд «Москва-Адлер», который уже давным-давно был подан и до отбытия которого оставалось десять минут. Меньшой сынишка хныкал от усталости — шутка ли столько протопать по московским магазинам! — средний, держа его изо всей силы за руку, чтоб в толчее не потерялся, шёл за мамой, а старшой вместе с матерью тащил сумки и чемоданы.
Впереди их ожидали, как им казалось, Чёрное море и курорт Головинка, где у Веры жили её родители — они же дедушка с бабушкой для её сыновей.
А мир наш очень тесен. И поэтому тут-то им навстречу и показалась Валентина Кострова, их соседка по этажу. И тоже с детьми, совсем ещё малышами — мальчиком и девочкой. Идёт, на всех натыкается, и лица на ней нет.
— Ой, Валюша, здравствуй! Вот так встреча!
— Здравствуй, Вера!
— А ты что — в Ейск уже разве съездила? Когда же ты успела?..
— Да какой же теперь Ейск, Верочка?! Не до Ейска теперь!..
— Да что случилось? И что это ты такая из себя… вроде бы как и не такая?.. И растрёпанная?..
— А ты разве не знаешь ещё, что случилось?
— Что? — спросила Вера глухим голосом и вдруг почему-то всё в один миг поняла: случилось страшное.
— НАША-ТО С ТОБОЙ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА — УТОНУЛА! — выкрикнула Валентина и вдруг — как разревелась.
Наплакавшись и отдышавшись, кое-как заговорила сквозь слёзы:
— Только приехала в Ейск, а мне свекровь звонит из Петропавловска!.. Говорит: все люди, какие были в четвёртом отсеке, все до единого погибли! А мой-то как раз-таки — в четвёртом отсеке! Что ж, я не знаю, какой у него отсек, что ли?!
— Так ведь и мой Кеша — тоже в четвёртом отсеке, — пробормотала Вера и вдруг тоже зарыдала.
Тут уж и дети заплакали — все пятеро.
Москва слезам не верит. В ней хоть на виду у всех умирай — никто и никогда не придёт на помощь. Все — чужие. Каждый — каждому. Две женщины с детьми стояли и плакали, а мимо них валили толпы и толпы; носильщик проорал: «Поберегись!», кто-то толкнул их мешком с колбасой и тоже заорал: «Ну чего стали? Пройти невозможно!»; какой-то грязный и оборванный цыганёнок точно и хладнокровно оценив ситуацию, даже и не вырвал, а просто взял у старшего сына Веры авоську с чем-то съестным и удирал, счастливый, к стайке своих голодных братьев и сестёр, а две женщины со своими пятью детьми стояли и стояли, плакали и плакали…
Москва слезам не верит.
Поезда на Камчатку не ходят.
Слезами горю не поможешь.
Две женщины поплакали-поплакали да и стали думать о том, как теперь достать билеты на самолёт в Петропавловск-на-Камчатке. Впереди у них был длинный путь.
Вот уже более суток прошло с тех пор, как стало известно о трагедии. И вот в Петропавловске, в базе атомных подводных лодок, стали, наконец, уточнять списки вышедших в море на злополучной субмарине. Списки-то уже были сделаны ещё перед отплытием, как то и положено, но сейчас стало выясняться, что в них допущены многие неточности. Непонятно было даже, сколько людей всего ушло на этой подлодке. Вроде бы — сто двадцать. Но по другим же подсчётам — немного больше. Человек на десять. А по городу же вообще носились бабьи сплетни, что в море на этой подлодке ушло двести пятьдесят человек!
Когда стали зачитывать имена людей, закреплённых за четвёртым отсеком и назвали мичмана Глушкова, заместитель командира дивизии капитан первого ранга Дротиков подскочил вдруг на своём месте (а он сидел на столе) и закричал:
— Но как же так! Ведь я же вчера ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ МИЧМАНА ГЛУШКОВА! Он покупал водку в «Монопольке»!
«Монополькой» назывался местный винно-водочный магазинчик.
— Да ты сам, наверно, был пьян, такого не может быть! Ведь здесь написано: «Глушков»! — возразили ему. — Четвёртый отсек. Парень — покойник!
— Да я вам точно говорю: я был не пьян и видел я его вчера!
— Что же он — в привидение превратился и бродит теперь по земле, людей пугает?
— Надо выяснить…
Снарядили машину и помчались на квартиру к мичману Глушкову, который — то ли жив, то ли нет — не поймёшь.
Звонили и стучали очень долго. Но никто не отзывался. Наконец, когда уже решили ломать дверь и послышался первый треск дерева, она вдруг открылась, и на пороге показался мичман Глушков. В одних трусах. Пьяный вдрызг.
— Чего надо?! А ну пошли вон отсюда!
Его затолкали назад в квартиру — орущего и ничего не соображающего, стали приводить в чувство, окунув в холодную ванну и шлёпая по мордасам… Пока он орал и брыкался, все возле него вымокли с ног до головы, но всё-таки его удалось допросить и добиться-таки вразумительных, трезвых ответов.