Перед ним на краешке сидел Директор — тихий, скромный человек, со светлыми, прозрачными глазами и бесцветными волосами, и Он знал о нем все: и о тайных мыслях, и о родившихся и не родившихся приказах, и о генеральском погоне, и о парабеллуме в сейфе, декорированном под сервант.
— Этого они не учли, — сказал Директор.
— Кто? — удивился Он.
— Как там их, бишь? — Щелкнул пальцами, обращаясь в сторону подчиненного.
— Ну, начальник, обижаешь, — засмеялся Вольдемар и, трезвея, запнулся. — И я забыл…
— Ладно, неважно. Зато они меня выбрали… — твердо, словно оправдываясь, произнес Перец, выпячивая грудь, — сами, очень демократично… Горжусь… от их имени и от имени коллектива… человечества… теперь имею полное право…
— Она меня к Томке с биостанции ревнует, — радостно оборачивая восточное лицо, сообщил Вольдемар. — А у нас, промежду прочим, даже детей общих нет. И засмеялся жирным, густым смехом.
— Да ну тебя, — засмущалась буфетчица. — Вы его не слушайте! Бывают же!..
— Собственно, там ведь другое продолжение, — ободренно вспомнил Он, пытаясь ухватить ломкую, ускользающую грань разговора. — И, вообще, речь идет об улитке. Так что вы ошибаетесь.
— Да? — наигранно удивился Перец.
"… метелкой, метелкой, вынести к солнышку, чтобы пованивало меньше, и приготовить с грибочками на масле провансаль, на закуску из третьего подвала, из пятой бочки, а дворне пива и вчерашние пироги с дранкой…"
— Было другое, но его отменили, — бесцветно, манерами клерка третьей руки пояснил он. — Только вот не припомню номера. Впрочем, секретарша… — он вдруг залился краской, — должна знать… во всем должна быть точность. Вот наш общий знакомый, покойный…
— Бросьте вы, господин Перец, — не отрываясь от буфета, произнес Вольдемар и налил новую порцию кефира. — Я б этих баб вывозил на остров и по воскресеньям, не реже двух раз в неделю, на катере с ветерком… а-а-а… остальные дела-а-а… — и, споткнувшись о каменеющее лицо Перца, сразу поменял тон и то ли спросил, то ли приказал: — Будешь экспертом!? — и хлопнул по плечу. — Будешь!
— Буду, — вдруг произнес Он словно сам за себя, словно кто-то за него расписался за чужую жизнь.
— Сейчас доставят одного человечка. И ты нам все расскажешь-объяснишь, — подмигнул Вольдемар не сколько ему, сколько Директору.
— Верите или нет, не могу уволить мерзавца, — доверительно наклоняясь и понижая голос до шепота (словно беря под опеку), пояснил Перец. — Язык что ли укоротить или кастрировать. — А то нам не все ясно.
"… развесить, чтобы сразу всех скопом, лучше, конечно, чтоб меньше возни, — без регистрации, без суда и следствия…"
— Кастрировать уже было, — припомнил Он и впервые позволил себе улыбнуться, ободренный дружескими манерами Директора. Губы были деревянными, словно у куклы, словно с чужого лица.
— Так это ж когда… — кисло напомнил Вольдемар, — это еще…
— Придется повторить, — пообещал Перец, гоняя с щеки на щеку желваки. — А то, знаете ли, отрастает…
"… и подтереться этим самым обоснованием по этой самой третьей статье четвертого уложения бог весть, какого года, с печатями и сургучами…"
— А кто ж машину водить будет? — вежливо поинтересовался Вольдемар, красуясь в своей наглости.
Перец сплюнул на асфальт и посмотрел, как слюна испаряется и тает в трещинах.
— Уйду в отставку! — пожаловался он. — Вот полное Вырождение проведу и уйду. Знаете ли, музыка, цветы, сострадательные речи, слезы…
— Какое Вырождение? — спросил Он самым безразличным голосом, чтобы только себя не выдать.
"… а всех подзадержавшихся выставить в плоскость апробированного члена, третий знак степени, чтоб… чтоб… за самовольство и ехидничание, чтобы можно было снисходительно пожурить: "Ах, ты дурачок…" и погладить по соломенной головке.
— То самое, которое ждали…
— … две тысячи лет… — с пониманием вставила Натали, — то, что в Ехоне предсказано…
— Иерихоне, — поправил Перец-Директор и вопросительно приподнял правую бровь.
Чего он ждал от него? Раскрытия тайны? Признания? Жалкие торсионные поля.
Вольдемар нагловато и почему-то многозначительно качнул головой и налил себе в стакан.
Тени прятались от горячего солнца.
— Мы теперь не шоферим, — выставляя живот, пояснил он после минутного молчания, — мы теперь в охране, — и опрокинул стакан, так что в глубине рта мелькнули полукружия белых зубов с острыми ровными краями, а потом слегка распахнул полы пиджака и похлопал ладонью по боку, где у него на желтых скрипучих ремнях висел блестящий пистолет. И если бы не эти резкие, осторожные тени за его спиной, можно было вообще ни о чем не беспокоиться.
И тогда Он обернулся и увидел, что набережная и бескрайний пляж с золотистым ровным песком и разноцветными зонтиками над крашеными лежаками — пусты. Даже море вокруг было без радостного человеческого говора. Только вдали, под деревьями и за ними, скрестив руки за спинами, прятались черные, колкие фигуры. Еще одни соглядатаи? Не было ни времени, ни возможности разбираться.
Где же Падамелон и Африканец? тоскливо подумал Он. И сейчас же зазвенело в ушах и противный липкий пот слабости полился по лицу.
Странным и фальшивым все было. Слишком ярко-притягательное небо и бесцветно-прохладное море. И даже буфетчица Натали с таким милым, женским лицом под рыжей, привлекательной челкой, когда поворачивалась или делала вид, что поворачивается и уходит вглубь павильона, представала сразу невидимой, черной тенью, которая сливалась с плоским жирным мраком за ее спиной.
— Завтра же издам приказ, — заговорил Перец, — набирать в охрану глухих, а главное немых, чтоб не трепались за столом, или сдам в дело к Чачуа. А?!
— Бросьте, братишка, господин директор, старая гвардия предана вам как никто иной, — ни капли не смущаясь, ответил Вольдемар, по-прежнему улыбаясь сладкой восточной улыбкой и играя влажными глазами, как барышник на ярмарке.
Деревья у кинотеатра тоже были фальшивыми, декорациями, выпиленными из картона и раскрашенными зеленой краской.
— Выхода нет, — коротко посетовал Перец. — Но если скажу, лезгинку станцует, будешь танцевать, дорогой?
— Это мы запросто, — согласился бывший шофер. — Зачем, братишка, раздувать огонь.
Только асфальт под ногами был горячим и самым что ни на есть настоящим, в плевках этого фальшивого Директора и в его душных мыслях.
— Вот так все, чуть что — в штаны, — глядя прямо в глаза, вздохнул Перец. — Нет хороших собеседников. Так что б по душам под водочку со слезой и барашком у горной речки, в тени арчи, так чтобы развернул душу и все выложил, но чтоб без обмана, чтоб я сразу все понял — вот тогда по высшему разряду — чисто и ясно и творить хочется без оговорок и запинаний. Тогда б я вот так… — И он вытянул плоскую, бескровную руку и сжал в кулак.
— Собственно… — начал Он, холодея от предчувствия.
Он хотел сказать, что все понимает, что если спросят, Он сам все расскажет и о книге, и об авторах. Только не стоит так разговаривать на оконечностях и двусмысленно, потому что вон у Вольдемара почему-то все время отклеивается ус и нос, словно пластилиновый, от жары съезжает на рот, а на правой руке семь пальцев вместо пяти, усыпанных грубыми перстнями.
— Не надо-о-о… дарогой, — словно угадав его мысли, с грузинским акцентом пропел Директор, — не надо, а то а-а-абыжу…
И наступила пауза, и они смотрели на него во все глаза и ждали с жадной плотоядностью, что Он скажет, выложит им, чтобы понять этот мир — чужой и странный для них, чтобы не потеть под солнышком от натуги, а с чувством полного удовлетворения говорить: "… и вовсе не такие они умные эти людишки, а только большой важности надуваются в мерзости своей земной…"
И Он сказал, меряя увиденное и услышанное только своими мерками:
— Пора мне… — И приподнялся.
— Куда же? — с какими-то деланным непониманием пропел Вольдемар, сунув руку за пазуху, чтобы вытащить заветный пистолет.
И сейчас же, визжа на тормозах, из-за угла кривоватой улочки и сладко дышащих кипарисов, мягко приседая, выкатилась большая черная машина и из распахнутых дверец вдруг вывалились (десятки, сотни) огромные и сияющие Падамелоны в шапках-ушанках и с дамскими зонтиками в руках и приплясывающей походкой направились к ним, а такой умный и фальшивый господин Директор, с неземной легкостью рассыпавшись на множество двойников, разведя руки и приседая, как на выходе, понесся навстречу, твердя заведенно: