Когда Андонис открывает глаза, Вангелия уже сидит в ногах кровати.
— Мне кажется, прошел первый автобус, — говорит она.
— Грузовик. Я слышал. Угораздило же меня потерять часы! Чего ты встала?
Вангелия понимает, что просить Андониса выслушать ее уже бесполезно. Ведь речь идет не о какой-нибудь торговой сделке, о которой можно перекинуться на ходу парой слов. Он должен быть в хорошем настроении, брови его должны разгладиться, он должен обрадоваться тому, что услышит. Сейчас глаза его опять закрыты, а губы шевелятся, словно он произносит молитву.
Но вдруг он резко поворачивается и зарывается головой в подушку.
По улице едет тележка. Андонис отмечает, что одно ее колесо, по всей вероятности, сломано. Она ковыляет, скребет по асфальту. Если бы человек, везущий тележку, сосчитал, сколько раз она царапнула по мостовой, то он мог бы вычислить длину пути, конечно, если ему известен диаметр колеса (умножить диаметр на 3,14). Но этот человек вычислит путь позже, с помощью вырученных денег. Когда впрягаешься в тележку, знаешь, что твой труд измеряется пройденным расстоянием и перевезенным грузом.
— Я хочу делать такую работу, которая измерялась бы точно, — бормочет Андонис и еще глубже зарывается лицом в подушку, досадуя, что потерял столько времени на разрешение совершенно бесполезной задачи. Все, что поглощает время, отнимает у тебя жизнь. А Вангелия не понимает этого и настаивает на разговоре.
День уже подступает отовсюду, улица оживает. Андониса точит, словно тупая боль, мысль о неоплаченном векселе Георгиу — срок его истек. Если бы он думал только о том, как избежать грозящих ему неприятностей, он был бы заурядным мошенником, у которого душа не болит за чужие деньги. Но он должен расплатиться, чтобы не пострадать за долги.
Вангелия продолжает сидеть в той же позе и смотрит на Андониса. Это отвлекает его. Измятая ночная рубашка облегает ее тело, и она кажется совсем обнаженной. Над головой у нее сияют тоненькие лучики; задевая ее мягкие каштановые волосы, они падают на шею и плечи. Если она соединит руки, то лучики встретятся и сомкнутся вокруг нее… Вангелия, конечно, и понятия не имеет о делах Андониса, а для него ее неведение — неоценимый капитал.
— Что ты хотела мне сказать? — рассеянно спрашивает он.
— Потом, сейчас не время.
— Ты права. Уже поздно. — И губы его опять шевелятся, он вычисляет что-то.
По двору разнесся крик — это бушует Евтихис, он живет по соседству в двух смежных комнатах. Евтихис распорядился, чтобы его мать и младший брат Михалис вытащили все вещи из дома на улицу. Те не пожелали, и тогда сам Евтихис вышвырнул во двор несколько стульев и старую раму; она с грохотом ударилась о землю и разлетелась на части. Он в бешенстве двинул стол, разбросал белье и одеяла. Сонного Михалиса он стащил с кровати, и тот в одних подштанниках выскочил во двор. Евтихис наградил его хорошим подзатыльником и посоветовал не ерепениться — им с матерью ничто не поможет. Еще несколько дней назад он предупредил их, чтобы они аккуратно вынесли все вещи, надо белить комнаты, а то можно задохнуться от пыли и грязи… Но что-то иное, по-видимому, было на уме у Евтихиса…
Шум мешает Андонису сосредоточиться. Вне себя он вскакивает с постели. Ведь этот проходимец всполошит весь дом!
— Вангелия, который час?
— Твой дружок так и не удосужился починить приемник? Было бы у нас радио, мы бы хоть знали, который час, а теперь…
— Я сказал, купим новый, — оправдывается Андонис. — Это же старье, починка дороже обойдется. Продаются такие маленькие приемники, прекрасные, очень дешевые… При первой возможности…
Вангелия накинула халат и вышла узнать, который час. Евтихис, раскрасневшийся, выкидывал за дверь вещи. Его мать вопила, что ни в одной семье не может быть подобного безобразия, когда собираются белить комнаты. Вангелия направилась к Измини, которая стояла опять у ворот. Она подошла к ней и спросила, который час. Измини сухо ответила: