- Да, укрепится твой дух верою, брат мой по завтрашним мукам.
Он собрался было продолжать в том же стиле, как вдруг и впрямь услышал тихое похрапывание. "Дикарь! Одно слово - язычник! - так и взвилось все в душе у монаха. - Пред ликом смерти спит, как дубовая колода".
Холодные слезы застилали глаза. Дрожащими пальцами пробегал доминиканец по щекам, губам, лбу, прощаясь со своей плотью и одновременно давая себе зарок: как бы трудно и больно завтра ни пришлось, он станет творить молитву, терпеть, не даст воли слезам.
Утром солнце обильно хлынуло в их мрачную келью. "Христос помнит обо мне!" - сразу воспрянул духом Сиверт. Забыв о вчерашнем, он улыбнулся Козлейке. Тот прятал синее с прозеленью лицо, все время морщился и вздыхал. Было видно, что он очень боится костра. Пот ручьями стекал по вискам, руки и губы дрожали. Он без малейшей мысли в глазах смотрел на каменные, черные от сырости стены каморки, на Сиверта и, не говоря ни слова, возбужденно сопел. "Да он обезумел от страха, - сообразил вдруг монах. - Бог отнял у него разум и речь".
Сиверт, как в испуге, несколько раз осенил Козлейку святым крестом и потом всячески утешал горемыку, пока за ними не пришли. Радостный Лингевин, ввалившийся в каморку с десятком воев, схватил Козлейку за ворот и вышвырнул за дверь. Тот заверещал как резаный, и все, кроме Сиверта, захохотали.
Возле кунигасова терема было необычно людно: вся Рута сбежалась смотреть, как поведут на казнь тех, кто осмелился погасить Знич. Дети бросались в Козлейку и Сиверта комьями грязи, взрослые, по преимуществу женщины, плевали на них.
"Дался мне этот их огонь, - опустошенно думал доминиканец. - Не иначе, затмение нашло. Сидел бы сейчас в покоях королевы Марты и читал ей Священное писание. Но, видимо, так было угодно Христу, ибо он и только он, Отец наш небесный, руководит своими слугами и мудро наставляет их. Настанет час, когда во всем Божьем мире погаснет последний языческий костер. А меня ждет небесный венец, ибо я приложил к этому руку".
Укрепив дух такими рассуждениями, Сиверт повернул голову чтобы взглянуть на своего спутника по крестному пути, и... его словно обухом хватили по темечку, словно горящим факелом ткнули ему в глаза. Он вдруг сообразил: человек, идущий рядом с ним, не Козлейка! У него аж перехватило дыхание и язык прилип к небу от неожиданного открытия. Аж ноги подкосились, и он бы упал, не упрись ему в спину древко копья. Да, это был не Козлейка. Это был человек, невероятно похожий на него, двойник, только немой, возможно, даже безъязыкий. И лицо, и глаза, и кожа, и осанка - все было его, Козлейкино. А чего не было, так это двух почти незаметных родинок пониже левого уха. Эти родинки он не мог не запомнить, потому что, увидев их впервые, подумал: "Не иначе, дьявол пометил мерзавца железным клювом". Родинок не было.
"Что ж это такое? - захлебнулся отчаяньем доминиканец. - Меня волокут на костер, а Козлейка, который все затеял и сам же выполнил, вышел сухим из воды, подсунув вместо себя немого дуралея? Да, скорее всего, этому чудику вырвали язык в самый последний момент, чтобы не вздумал верещать и, раскрыв тайну, не ввел в ярость народ".
Теперь Сиверту стало понятно, о чем шушукались накануне Козлейка с Миндовгом за турьей шкурой. Стало понятно и то, почему Козлейка не выпил ни капли воды: в обеих кружках на всякий случай было сонное зелье. Он, Сиверт, опорожнил свою и заснул, а в это время в каморку привели лже-Козлейку.
- Хочу видеть Миндовга! Позовите великого кунигаса! - возопил Сиверт, физически ощущая, как охватывает душу омерзительный липкий страх. А когда-то же он внушал своим ученикам и всем, кто хотел его слушать: "Надо вырастить народ, который не боится смерти". И еще он говорил: "Мы на земле только гости. Лучше печаль, нежели радость, ибо сердце печалится и в радости". Все это мгновенно улетучилось из памяти, как только он увидел в отдалении две аккуратные клади дров, которые вскоре займутся забушуют жарким пламенем, превратятся в два больших костра - один для лже-Козлейки, второй для него, Сиверта.
- Позовите Миндовга! - кричал, молил монах.
Но никто его не слышал. Рутчане готовы были петь и плясать на радостях, заранее смакуя муки, которые приготовил Пяркунас для коварных врагов священного Знича. Особую ненависть вызывал у них Козлейка.
- Заткни ухо, не то туда влетит горячий уголек, - дразнили его сорванцы-малолетки, корча смешные рожи и показывая языки.
- Ты зашипишь на огне, как угорь на сковородке, - посулила беззубая старуха. - Тогда вспомнишь, как плакал в руках твоих палачей мой сын Пирагас.