Далибор искоса глянул на него, приказал:
- Спустите этому жуку навозному порты и на заднице напишите плетками мое княжеское слово: "Не радуйся чужой дури".
- За мое жито да мне же быть биту, - растерянно проговорил смерд, когда его уже обступили дружинники с плетками.
На Темной горе поодаль от священного дуба они увидели тот самый сруб - бревенчатую клетку две на две сажени, без окон и дверей. Только в верхней части был прорублен узкий ход-лаз. Высунувшись из этого лаза, вещун прощально оглядывал белый свет: дуб и лес, облака на небе, людей, которые во множестве сошлись из окрестных весей, из Новогородка. Лицо у вещуна было сосредоточенно, спокойно. Казалось, он внимает земным и небесным голосам, слышным только ему. Девчата и молодицы старались держаться поближе к срубу и плакали крупными просветленными слезами. Мужчины стояли своей ватагой. Иные посмеивались.
- Это ж его новогородокский поп Анисим с князем Войшелком со свету норовят сжить, - услышал Далибор.
- А зачем им понадобилось?
- Дак он же, Волосач, язычник, поганец, дубовому комлю молится.
- Ну и что? Литва - сплошь поганцы. И в Новогородке они есть. И никто им за это, за веру их, утеснений не чинит.
- А я тебе говорю: Анисим тут постарался. Твердой рукой могу побожиться, вот тобе крест.
Далибору не удалось услышать конца спора, потому что Волосач, в последний раз глянув на темное вечернее небо заговорил:
- Поджигайте сруб. Сейчас усну я, дети, в огненной колыбели. Давно я об этом подумывал и теперь рад, потому что сон мой будет сладок. Вдоволь испил я жизни, а пресыщение приносит одни муки.
Трое юношей в белом подожгли смоляное сушье и хворост, которыми был обложен сруб. Полыхнуло багрово-желтое пламя.
- Молодцы, - похвалил юношей Волосач. - Добрая работа две жизни живет. А теперь пусть девчата, как я их учил, посадят в землю железные желуди.
Стайка девчат рассыпалась по склону Темной горы. Они брали из корзин железные желуди и с превеликим старанием зарывали их в заранее намеченных местах.
- И твоя недотрога тут, - толкнул Курилу Валуна под бок Бачила, заметив среди девчат Лукерью. - Не красней, как маков цвет. Вот сгорит этот старый греховодник, сразу беги к ней и прижми где-нибудь в лесу.
Курила Валун не слушал медника. Он не сводил глаз с Лукерьи: до чего же она хороша, как легка и гибка в движениях!
- С западной стороны сажайте! Чтобы крыжак на нашу землю не пришел! - кричал между тем из объятого огнем сруба Волосач.
Девчата попадали на колени, с блеском в глазах лихорадочно раскладывали по ямкам и зарывали железные желуди.
- А теперь - с полудня! - слышался высокий прерывистый голос вещуна. - Чтобы татарский конь не пробежал!
Девчата потянулись на южный склон.
- Все! - крикнул Волосач. - Ухожу! Славно греет священный огонь! Славно горит сруб: две стены из новогородокской сосны, две - из литовского дуба. - Наверное, на этих словах муки его стали нестерпимыми: голос слабел, слова застревали в горле. - Ухожу... Берегите же державу нашу и священный огонь... Берегите...
Уже почти все стояли на коленях. Не стали спешиваться только Далибор, Бачила и часть волковыйской дружины - те, кто с молоком матери впитывал христианский дух. Плакали, преклонив колена, Лукерья и ее подружки. Чистые слезы катились по щеками Курилы Валуна, и он нисколько не стыдился их.
С треском осел сруб. Роем взвились искры.
- Берегите... - долетело в последний раз.
Женщины заголосили, бросились к пожарищу, обжигая руки, выхватывали из него угольки: каждая хотела унести с собой хоть частичку костра, на котором самопожертвенно умер Волосач. Мужчины вели себя более рассудительно, спокойно, но было видно, что и их происшедшее не оставило равнодушными.
У Далибора тоже мелко дрожали ноги в стременах. Не шла из головы первая встреча с вещуном на новогородокском детинце. Тогда Волосач сказал: "Как ни старайся, тебе не сменить цвета твоих глаз". Очень уж мудрено и непонятно было сказано. Но сегодня, когда отшелестело уже много солнцеворотов, когда вещун, жертвуя собой во имя державы, покончил самосожжением, вдруг пришла ясность. Да, невозможно сменить цвет глаз, невозможно сменить душу. Потому что душа не пар от воды, не дым от гнилой соломы. Душа дается каждому из нас вместе с улыбкой матери и с родною землей, они - душа, мать и земля - неделимы. Сменить по принуждению или по слепой дурости душу то же самое, что собственной рукой убить мать.
Далибор смотрел на огнедышащий курган, вокруг которого сновали люди, и вспоминал еще одну встречу с Волосачом: когда тот заявил, якобы он, Далибор, - сын Миндовга. Сегодня ясно - врал. И даже можно догадаться, какую цель преследовала его ложь: хотел породнить их, новогородокского княжича и рутского кунигаса, ибо в последнем видел фигуру, способную объединить Новогородокскую землю и Литву, защитить их народы от крыжацкого меча и татарской сабли. Да, сегодня не Миндовг, а Войшелк выступает в роли собирателя, последовательного творца единой новогородокско-литовской державы. Но это уже новый этап. А тогдашняя ложь Волосача была ложью во спасение: она открыла ему, Далибору, а потом и его дружине, его народу глаза на Литву как на естественную союзницу в борьбе против захватчиков, научила видеть в Миндовге не столько дикаря-язычника, кровожадного властолюбца, сколько вековечного соседа, собрата по оружию, человека, пьющего воду из тех же рек, что и новогородокцы.