Внезапно в людской толчее взгляд волковыйского князя выделил нечто такое, что показалось ему в высшей степени неуместным: несколько немцев-орденцев тесной кучкой стояли в отдалении и недоуменно наблюдали за происходящим. Одного из них Далибор узнал сразу - это был доминиканский монах Сиверт. Когда-то монаха гнали с полоном в Новогородок, но Миндовг увез его к себе в Руту. По слухам, доминиканец сделался там духовником княгини Марты, ее любимцем - в общем весьма значительной персоной. А потом, опять же по слухам, прогневал Сиверт всю Литву тем, что вместе с Козлейкой (ополоумел, что ли?) надумал погасить священный Знич. Козлейку, до этого имевшего при Миндовге большой вес и силу, ничто не спасло от жертвенного костра. Сиверта тоже хотели было предать огню, но в последний момент кунигас подарил ему, как христианину и как союзнику-иноземцу, жизнь, вызвав тем возмущение в народе. И вот монах здесь, на Темной горе. Стоит и во все глаза пялится в одну точку - туда, где только что превратился в пепел Волосач. Само собой, хитрющий немец делает вид, будто не узнает волковыйского князя, чьим пленником он был и который мог при желании мановением пальца оборвать его земную жизнь. Что же привело доминиканца на Темную гору? Ясно одно: неспроста он сюда явился. Тевтонские священнослужители семь раз прикинут в голове, прежде чем произнести одно-единственное слово или ступить один-единственный шаг. "Кажется, я понимаю, в чем тут дело, - решил Далибор, - не отрывая глаз от Сиверта. - В Руте он уже стоял на костре, уже попрощался с белым светом, и вдруг - ему возвращают, преподносят, как бесценный подарок, жизнь. Он не хотел умирать, считал, что заслуживает долгой жизни и красивой почетной смерти, и был несказанно рад своему внезапному спасению. Он как бы заново ступил на эту землю. И вот он узнает, что здешний жрец-священнослужитель, пусть себе и язычник, тоже должен сгореть, но сгореть не насильственно, а по собственной воле. И ему захотелось взглянуть в глаза этому жрецу и непременно увидеть страх, свой страх, который пережил он в Руте, стоя на костре. Но страха он не увидел, и это весьма озадачило его".
Далибор словно подслушал мысли Сиверта или (если существует оконце в человеческую душу) прочел их. Да, неслучайно очутился монах на Темной горе. Те несколько солнцеворотов, что прожил он среди туземцев, заставили его взглянуть на здешний край новыми глазами. Не дикость и не жажду крови увидел он, Хотя, конечно, крови хватало. Но древние храмы готов и свевов, о чем не раз читано" называли домами крови, ибо под их сводами приносили человеческие жертвы. Так что литвины и русины проливали крови не больше и не меньше, чем требовало время, и были божьими людьми подобно пилигримам, насаждавшим и расширившим в Пруссии и Ливонии сад Господен. Прежде доминиканец считал туземцев чуть ли не зверями, ибо не знал их. Теперь знает. Стрела же, о которой известно, что она в полете, не так ранит.
Еще в Лионе Сиверт наслушался о том, что якобы здешние люди донельзя развращены, что они могут совокупляться с женщинами где угодно, даже в огне и в мерзостном болоте, а если не хватает женщин, то предаются скотоложеству, благо, коз и свиней в их пущах не счесть. Но и этого не обнаружил доминиканец. Да, женщин здесь не чурались. Но кто и где, не считая, конечно, евнухов, чурается их? Плотские утехи были здесь, как ни странно, более чисты, нежели в самом святом Риме. Это же не в Новогородке и не в Литве, а в Риме при папе Григории Великом открылся христианскому глазу, чтобы остаться в веках, величайший срам. Срам и грех! Когда начали ремонтировать гигантский бассейн при главном монастыре, рабочие спустили воду и онемели: на дне водоема лежало несколько тысяч мертвых младенцев, рожденных в свое время, надо полагать, не святым духом, а монахинями-молельщицами. Настоящее подводное кладбище убиенных маленьких человечков!