Став свидетелем жертвенного самосожжения жреца во имя своей земли, своей державы, Сиверт лишний раз убедился в необычайной духовной чистоте и твердости здешнего народа. И опять же это не фанатики-флагелланты - на пути в Пруссию ему довелось повидать флагеллантов coбственными глазами. Они шли, а точнее, бежали громадной толпой - женщины, мужчины, дети, - все голые, хотя холодина была лютая, и нещадно хлестали сами себя плетками. Это называлось самобичеванием. Они самобичевались до тех пор, пока плетка не вываливалась из рук. Окровавленные, исполосованные чуть ли не до костей тела, обезумевшие, словно слепые, глаза... Жуть! Но люди любят видеть рядом с собою несчастных. Сестры в одной семье втайне хотят, чтобы среди них была такая, которая заслуживала бы жалости: некрасивая, неудачливая, вечно в слезах. Вот почему простолюдье обожает флагеллантов, прощает им вытоптанные нивы и загаженные дороги. Но здесь, на этой непонятной земле, все как бы становится вверх ногами. Флагеллантов здешний люд подверг бы осмеянию, проливаемую ими кровь назвал бы дурной кровью. Сиверт все отчетливее начал понимать, что никогда и никому не удастся мечом завоевать Новогородок или Литву. Возьмешь над ними верх в одном месте, они, как вода, проложат себе новые пути. Только союзом, только добровольной унией можно привести их в объятия апостольского Рима. "Все, что в моих силах, сделаю, чтобы это свершилось", - думал монах, глядя, как угли на месте сруба покрываются налетом серого, легкого, как пух, пепла.
Наконец взгляды Сиверта и Далибора встретились. Доминиканец поклонился волковыйскому князю - на черной сутане тускло блеснул крест.
- Это же тот немчинский поп, которого мы отдали кунигасу Миндовгу! - оживился Бачила, тоже заметивший доминиканца. - Что он тут вынюхивает?
- У святых отцов не ищи концов, - вскользь бросил Курила Валун, глядя отнюдь не на Сиверта, а на Лукерью, которая приближалась к ним в стайке девчат. - Здравствуй, красавица! - шагнул ей наперерез. Лукерья удивленно взметнула брови, узнала Валуна, хотя видела всего второй раз, и залилась краской.
- Хочешь, посажу в седло и довезу до самого Новогородка? - не отставал Курила, веселый, уверенный в себе.
Почти всю свою пока еще недолгую жизнь провел он в походах, в поединках и залечивании ран, потому что, как ты ни будь силен и ловок в бою, нет гарантии, что тебе не перепадет. Не было у Курилы, купеческого сына, ни бочки земли, но в мечтах он уже видел тот день, когда за геройство и силу великий князь возведет его в благородное, шляхетское звание.
- Сама дойду, - отказалась Лукерья.
Она, конечно, вспомнила, где встречала прежде этого пригожего богатыря, вспомнила и то, как влюбленно он смотрел на нее. Сладко заныло сердце, захотелось, чтоб он положил тяжелую, но нежную руку ей на плечо или даже ("Господи, прости!") подхватил ее и вскинул в седло. У него такие синие глаза! Старые люди говорят, что это от давних времен, - теперешний люд по большей части темноглаз - аж до аспидной черноты. С чего бы это? Может, черный дым от зачастивших пожаров въелся людям в глаза? Или половцы да татары принесли из степей гаревую черноту? А у этого парня глаза озерные, нашла Лукерья нужное слово. Но тут взгляд ее задержался на горестном пепелище, на том, что осталось от сруба и от Волосача. Дрожь прошла по телу. Не грех ли думать о каких-то там глазах, о каких-то любовных утехах, когда только что так страшно умер хороший человек? Но сразу же припомнились слова, которые вещун не раз повторял: "Любитесь, девчата".
Тут-то и произошло то, что должно было произойти: Курила Валун мягко обхватил Лукерью за стан, и не успела она ойкнуть, как уже сидела впереди него на коне.
- Отпусти, - попросилась, закрыв лицо ладонями. Но голос прозвучал предательски радостно.
- Не отпущу. Твои белые ножки щадить надо. Держись крепче за гриву. - И Курила Валун дал шпоры коню.
- Куда ты? - заверещал вслед Бачила. - Князь гневаться будет!
Однако упрямый озорник, даже не глянув на растерявшегося медника, подъехал к волковыйскому князю, поклонился ему в пояс, без малейшего стеснения сказал:
- Князь Глеб, дозволь отлучиться. Я служил тебе на совесть и еще послужу, но сегодня приспичило мне побывать в Новогородке.
Далибор между тем беседовал с монахом Сивертом. Доминиканец подошел сам, завел разговор о местных богах и местных обычаях. В пору было удивляться, как скоро обучился немчин здешнему языку. И тут, как медведь в камыши, вломился в их разговор Курила Валун. Далибор недовольно хмыкнул, угрожающе свел брови: