- Говорю тебе, Пяркунас: ты - бог моего народа и мой бог, - произнес чистым взволнованным голосом. - Говорю тебе, Пяркунас: католическую веру я принял не потому, что хотел получить заодно и королевскую корону, а потому, что меня обложили было со всех сторон, как обкладывают тура на ловах. Но сегодня я отрекаюсь от чужой веры и от короны, сегодня я возвращаюсь под твою могучую руку. И еще говорю тебе: ровно через три дня выступаю со всем своим войском в земли куршей и жемайтийцев, чтобы защитить их от крыжацкого меча.
Радостными кликами, одобрительным гулом встретили рутчане (не говоря уже о посланце Криве-Кривейты) слова кунигаса. Люди целовались, многие плакали. Дружинники взметывали вверх боевые топоры и мачуги.
- Веди нас! - гремело на площади перед дворцом.
-Веди, великий кунигас!
- Мы хоть сегодня готовы в поход на латинян!
Но Миндовг остудил горячие головы:
- Выступаем через три дня и все вместе. Того, кто ослушается, - в цепи.
Тогда возбужденный люд вспомнил, что латинян не надо далеко искать - имеются таковые в самой Руте. Скопом ринулись туда, где жили рыцарм и ландскнехты графа Удо. О доминиканце Сиверте в горячке забыли, а может, учли его особое положение при королеве Марте. Но монах объявился сам, прибежал к Миндовгу, Упал ему в ноги, часто дыша, залопотал:
- Тебя хотят убить. Граф Удо кричал перед рыцарями, что ты изменил святой римской церкви и папе Александру IV и что тебе надо проткнуть сердце стилетом. Где-то уже точат этот стилет. Остерегайся.
- А ты, что ж, за меня? - испытующе посмотрел на Сиверта Миндовг.
- Я за Бога, имя которому справедливость, - пылко ответил доминиканец, подымаясь с колен. - Сегодня же справедливость на твоей стороне, великий кунигас.
- Но я намерен изменить римской церкви. Я уже изменил ей.
- Церковь еще не Бог, - с прежней пылкостью заявил Сиверт. - Сегодня римская церковь не более чем богатый, в золотом убранстве, но холодный и неуютный дом. Сегодня в Риме считают, что лучший бог тот, во имя которого проливается больше крови. Святые отцы прямо от своих молитв бегут в лупанарий. Разве такой должна быть апостольская церковь?
Миндовг с недоумением смотрел на монаха. Странны эти речи в устах сына тевтонской земли, служителя римской церкви. Тут или какая-то хитрость, или безумие. Впрочем, человек, в последний миг избегнувший костра, вряд ли кого-нибудь удивит, если тронется умом.
- И давно ты так рассуждаешь? - полюбопытствовал Миндовг.
- Если б это я сам так рассуждал! - воскликнул Сиверт. - Христе Вседержитель засевает такими мыслями поле моего разума. Он же пришел на землю как бог бедных, бог пастухов и рыбаков, каменотесов и садовников. Троном святого Петра по высшему замыслу должны были владеть бессребреники, мужи с голубиной душой. А что мы видим в Риме? Сборище алчных и ненасытных, как морская губка, фигляров, бессовестных кривляк. Единственное их оружие - страх. Не святое Божье слово, не мудрость евангелистов, а страх перед тайной, перед неудачей, перед смертью. А страх же, как известно, родной отец жестокости.
- Хватит, - поднял руку Миндовг. - Мне тебя не понять. Не завидую твоим землякам-единоверцам, которых этот день застал в Руте и вообще в нашей стране. Не завидую графу Удо. Их кровь должен увидеть Пяркунас. Тебе же дарую жизнь и свободу.
- В третий раз даруешь, великий кунигас, - прошептал, бледнея, Сиверт. - Когда взяли меня в плен, когда возвели меня на костер и вот сегодня...
- Не люблю считать, - жестоко оборвал его Миндовг. - Сейчас же садись на коня и езжай куда хочешь - в Ригу, в Венден или к ляхам. До границы ты будешь под охраной. Но знай, что следы твоего коня мой народ засыплет солью и выжжет огнем, чтобы не уцелело ни единого ростка римской веры. Слишком долго мы терпели, слишком долго молчал на небесах Пяркунас. Но он не подает голос, уже надевает боевую кольчугу.
Миндовг приложил палец к губам, напряженно прислушиваясь. Прислушался и Сиверт. И правда: в небе над Рутой, над пущами, болотами и озерами погромыхивал, перекатывался молодой горячий гром.
Снова, в который уже раз, восстало против ливонцев и тевтонцев все, что еще жило и двигалось, все, что могло восстать. Жемайтия и Пруссия, курши и земгалы нашли общий язык, и полыхнуло суровое, истребительное пламя. В Жемайтии собирал силы кунигас Тройнат. В Пруссии вели отряды повстанцев на орденские замки, крушили башни и стены Геркус Мантас и Диване Медведь. Войско белорусско-литовской державы явилось тем стальным сокрушительным молотом, который тяжело и нежданно ударил в самое сердце Ордену. Под началом Миндовга пошли в бой Литва и Аукштайтия, Нальша и Деволта, дружины из Новогородка, Волковыйска, Городни и Услонима. Далибор ехал стремя в стремя с воеводой Хвалом, сжимая рукоять меча.