Очень сложные отношения были у Миндовга с Войшелком. Сын-христианин когда-то молился на своего отца пылко любил его, но пролетели детство, юность, прокралась седина в бороду - и все переменилось: не иначе как со скрежетом зубовным слышал и произносил Войшелк имя Миндовга. Себя он всегда и всюду называл литвином, подчеркивая этим, что в жилах у него течет не только литовская, но и славянская кровь, что он не язычник, а христианин, и что судьба его навсегда связана с Новогородком. По примеру своего господина стали звать себя литвинами многие бояре, купцы, ремесные люди и смерды как Литвы, так и Новогородка. Из уст Войшелка слышали только кривицко-дреговичскую речь. Все это отдаляло его от отца, а став православным монахом, он и вовсе порвал с Миндовгом, вернувшимся в лоно язычества.
Отец тоже невзлюбил сына. Не зря же с легкостью согласился, чтобы тот сидел в Лавришевском монастыре, а в Новогородке княжил Роман Данилович. Таким образом Миндовг рассчитывал сделать Галицко-Волынскую Русь своим щитом против татар. Но очень уж хлипким и ненадежным оказался щит.
Войшелк, поддерживая постоянную связь с Глебом-Далибором Волковыйским, с новогородокскими боярами и священнослужителями, ждал своего часа. Не просто ждал: через верных людей он неустанно следил за Романом. Галицкий князь чувствовал себя в Новогородке неуютно. Так бурливой, многоводной весной, сидя на клочке сухой земли величиною с телячий лоб, чувствует себя забытый Богом зайчишка. Он в панике: вокруг море воды, трещат, наползая одна на другую, льдины, в холодных водоворотах кувыркаются вырванные с корнем деревья... Сознавая, что почти никто в Новогородке не принимает его всерьез, Роман Данилович зело приохотился к вину и к игре в кости. Когда Войшелк и Далибор с дружинниками пришли глухой ночью на детинец, чтобы заковать князя-приблуду в цепи, тот азартно сражался в кости со своим телохранителем Алексой. Оба были под хмельком и в самом лучшем расположении духа.
Последствия не заставили себя ждать: как только Роман вопреки своей воле распрощался с новогородокским детинцем, с далеких Карпат послышалось рычание льва - князь Даниил Галицкий поклялся вызволить сына и отомстить за него. Со своими полками, с ятвягами и половцами он стремительно ворвался с юга в пределы Новогородокской земли. Под Волковыйском произошла жестокая ночная сеча. Удача сопутствовала князю Даниилу: на пределе сил он разбил волковыйскую дружину вкупе с новогородокским ополчением и даже захватил в плен раненого Глеба Волковыйского.
Глеба-Далибора привели в шатер к галицкому князю.
- Где мой сын? - спросил первым делом Даниил Романович.
- Не знаю. На земле много дорог, - ушел от ответа Далибор.
- Где Войшелк?
- Говорили люди, в Пинеск подался.
Даниил Галицкий и не рассчитывал получить от полоненного волковыйского князя какие-то полезные сведения. Он приказал везти Далибора в Холм, а из Холма в Византию - там, в монастырских кельях, искони влачили дни заточения русские князья, от которых отвернулась удача.
Далибор был как во сне. Везли его на обычной тряской арбе, на каких смерды возят снопы и дрова. Лил ли дождь, горели звезды или светило солнце, а лошади все трусили да трусили, взмахивая длинными гривами. "Бог, наверное, для того насылает на людей несчастье за несчастьем, чтоб они не грустили, не печалились по безвозвратно уплывающему времени, - думал князь. - Кому охота оплакивать то, что безжалостно терзало душу? Только вперед должен смотреть человек, только в завтрашний день, ибо этот день еще не наступил и может оказаться добрым. Только, разумеется, не для меня. Мне Даниил не простит многолетней дружбы с Литвой. Уснуть бы, забыть обо всем, да сознание мое сродни ночному ворону, которому не спится под свист ветра в руинах".
Приехали в Холм. Построил его Даниил Галицкий на красивом лесистом возвышении посреди ровного поля. Сюда сбежались, спасаясь от татар, седельники, лучники, колчанщики, кузнецы по железу, меди и серебру, расселились вокруг крепостной стены, наполнили новый город людскими голосами и трудовым гулом.