- Подавись! - крикнул Бачила,
Жернас обернулся было на него, но тут же вслед за Козлейкой бросился в речку. Волна ударила в берег, когда он уже нетвердо, клонясь то в одну, то в другую сторону, брел по воде.
- Не надо догонять, - махнул рукой Далибор. Все смотрели, как гора мяса и сала выползает на берег, как замедленно углубляется в камыши, оставляя за собою кровавый след. Через два дня над болотом закружило воронье...
В это же самое время отсчитывал свои последние дни Миндовг. Ему казалось, что в крае наконец наступили мир и покой, что его полюбили все: и смерды, и ремесные люди, и купцы, и бояре, и удельные князья. Что давно высохла и ушла без следа в землю кровь его противников, в том числе и близких убиенных им людей. Марфа по ночам дарила кунигасу свою женскую нежность. Мягко светились под рассветным солнцем августовские росы 1263 года...
Но покой был обманчив. Всяк, у кого была сила, захватывал и раздавал направо и налево общинные земли. Князья ненавидели друг друга, а все вместе ненавидели Миндовга. Римская курия денно и нощно ломала голову над тем, как бы сокрушить, уничтожить последнюю в Европе языческую державу. Упрямец Войшелк вернулся в Новогородок и был встречен радостными кликами народа. В Волковыйске сел на княжение Далибор-Глеб.
У кунигаса уже целую седмицу болела голова. "Боль - тоже жизнь", - сжимая зубы, думал он. И, чтобы утвердиться в этой мысли, объявил поход против князя Романа Брянского. Всех своих подручных князей и бояр погнал кунигас на восток - там ему мерещились новые земли. Сам с сыновьями, с двором ехал, немного поотстав от боевых дружин.
Утром 5 августа 1263 года в небе загромыхало. Гневные росчерки красных молний полосовали рассветную синь. Миндовг с Руклюсом и Рупинасом еще спали в походном шатре. Густо били по туго натянутому полотну дождевые капли.
Вдруг у входа отчаянно вскрикнул и тут же захрипел боярин-охранник. Миндовг вылетел из-под турьей шкуры, которой был укрыт, как стрела из лука. А на пороге уже стоял кунигас Довмонт с мечом в руке. Еще человек двадцать-тридцать, вооруженных, злых, топталось у него за спиной.
- Чего ты вернулся? - раздраженно спросил Миндовг.
Ни слова не говоря, Довмонт занес меч... Его сообщники стали рубить полусонных сыновей Миндовга. А сам он до последнего вдоха молчал, лишь ловил голыми руками, перехватывал красные от крови лезвия мечей, закрывая детей своим телом.
Великим князем стал жемайтийский кунигас Тройнат. Он позвал из Полоцка Товтивила "делить Миндовговы землю и имущество". Товтивил приехал с намерением убить Тройната, но тот первым нанес смертельный удар. Войшелк снова сбежал все в тот же Пинеск, Далибор - в пущу. А спустя какое-то время Миндовговы конюхи зарезали Тройната, когда тот шел в баню-мойницу. Тройнат умирал в муках, долго кричал страшным голосом.
Снова поднялась Новогородокская земля, забурлила Литва. Далибор с дружиной вышел из пущи. Тысячи людей встали под его хоругви. Надо было спасать державу, рожденную в огне и крови. Не мешкая, Войшелк с пинянами двинулся через леса и болота в сторону Новогородка. Где-то на Ясельде оба войска встретились.
- Слава великому князю! - прокричал Далибор и преклонил перед Войшелком колена. Войшелк обнял его, расцеловал. Дальше они пошли вместе.
Неумолимо и грозно катилась многотысячная рать на север. Где-то там, в вековечных пущах, в объятиях зеленых лугов искрился под солнцем, манил к себе Неман.
И в это же самое время у Лукерьи и Курилы Валуна родился сын - крепкий и пригожий. Счастливый Курила поднял первенца на своей огромной ладони, сказал:
- Расти, сынок. Расти, литвинок. Добрым воем будешь.
Лукерья смеялась. Сын заливисто плакал. Солнце заглядывало в окно.
Вместо послесловия
Все началось с того, что мне и моим коллегам-писателям нарезали в чистом поле по четыре сотки земли и предложили заделаться садоводами-любителями. Посоветовавшись с женой и сыновьями, я решился. Не то чтобы у меня был избыток времени. Просто вспомнилось, что я - крестьянский сын, ожил во мне своего рода патриотизм, который - не чудо ли? - ласточкиным гнездом неистребимо лепился где-то в уголке души. А мне-то уже лет двадцать, если не больше, казалось, что я стопроцентный горожанин. "И Париж когда-то был деревней", - отбросил я последние сомнения, купил новенькую острую лопату, оделся попроще и поехал электричкой на свой участок. Домой притащился поздно вечером. Болела спина, горели ладони. Жена участливо посматривала на меня. "У нас есть в родне или среди знакомых полярные летчики?" - с преувеличенной бодростью спросил у нее. "Зачем они тебе?" - не поняла, растерялась жена. "Да через год надо заказывать грузовой самолет. Завалим Норильск белорусскими огурцами и клубникой".