Вышли из нумаса во двор, стоя на крыльце терема, властитель Руты принял дары Новогородокской земли. Было видно, что те ему пришлись по душе. Он заулыбался, темно-зеленые глаза посветлели.
- Я щедро отдарю вас, достопочтенные, - пообещал кунигас и спросил у Далибора: - Как поживает мой брат князь Новогородка Изяслав?
- Князь Изяслав шлет тебе привет, храбрый из храбрых, - взволнованно ответил Далибор. - Он велел передать тебе, что Новогородок и Литва - два желудя с одного священного дуба, что против любых угров, против вражьей силы мы должны быть заодно, как самые близкие родичи.
Сказал так и с досадой заметил, что голос его внезапно дрогнул и на последних словах как бы вильнул в сторону. Так ранней весной на подтаявшем снегу теряют наезженную колею тяжело груженные сани. "Неправда, что он мой отец, - решил про себя Далибор. - Это все наплел, насочинял проклятый вещун. Ворочусь в Новогородок и сверну ему, как ошалевшему петуху, шею. Я ничуть не похож на Миндовга, ни капельки. Будь он моим отцом, он бы знал об этом, он бы как-то по-другому глянул на меня, сказал бы что-нибудь такое... особенное..."
- Отрадные для слуха слова передал ты мне, княжич, - молвил Миндовг. - От Немана до Рубона гремит слава Новогородка, все страшатся меча князя Изяслава. Ходил я с твоим отцом на Мазовию, знаю силу новогородокских дружин. А у меня на Литве ноне худо. Кровь течет, как болотная вода. Я, кунигас, в лесу, как мышь под веником, хоронюсь от своих недругов. - Он скрежетнул зубами. - Мой брат, гнойноглазый Давспрунк, с его сыновьями-недоносками Товтивилом и Эдивидом хочет меня, как лося, загнать в ловчую яму, хочет, чтоб я хрипел, извивался на заостренных кольях, которые пробьют мне грудь. Вместе с безухим Выконтом - а ухо Выконту, знаешь, конь сжевал, когда он, мертвецки пьяный, валялся на снегу, - хочет Давспрунк подмять под себя Литву. Всю Литву! - Миндовг потряс перед собою кулаками. - Скорее Неман потечет вспять, чем я покорюсь им. Так что хорошие слова ты принес мне, княжич Глеб. Меч Новогородка и мой меч сокрушат все! Дай я поцелую тебя за это.
Он в мгновение ока скатился с крыльца, облапил Далибора сильными цепкими руками. Тот прямо онемел от неожиданности. Шершавые губы Миндовга, его жесткая черно-рыжая борода теркой прошлись по щеке. И тут Далибор увидел нечто такое, от чего зашлось сердце, а в горло словно сыпанули раскаленным песком: на бугристой загорелой шее кунигаса на тонюсенькой серебряной цепочке висел железный желудь, точь-в-точь такой, как тот, что лежал в кисете у Далибора. Они были, как две пчелы из одной борти. У княжича пошла кругом голова, и он, чтобы не упасть, сел на крыльцо. "Напугал, литовский медведь, дитенка", - подумал, известное дело, Костка и, без лишних церемоний отстранив плечом Миндовга, бросился к княжичу. Но тот уже овладел собою, сухо бросил наставнику:
- Стой, где положено, когда разговаривают кунигас Литвы и новогородокский княжич.
IV
Миндовг не сегодня и не вчера надумал объединить под стропилами, под крышей единой державы всех, кто поклонялся Криве-Кривейте, связать в один сноп колосья, качавшиеся до этого каждый сам по себе. Литва, Жемайтия, Ятвязь, Земгалия, Пруссия с их густонаселенными землями давно не давали покоя кунигасу, который пока что сидел в своей маленькой деревянной Руте и едва успевал отбиваться от соседей-соплеменников. Они лезли со всех сторон, вытаптывали его нивы, убивали, уводили с полоном его людей, жгли веси - каймасы. Он скрипел зубами от ярости, как раненый, затравленный вепрь. В последнее время дело дошло до того, что по ночам ему снилась красная трава, красные деревья, увешенные человеческими черепами.
Задумывался ли он над тем, какое государство хочет иметь и чего это будет ему стоить? Незадолго до него гигантскую державу создали Чингисхан и Батый, залив кровью Азию, растоптав своею конницей половину Европы. Она была как перекати-поле, эта держава, - катилась с востока на запад, подминая под себя все живое, вовлекая в свое неудержимое движение многочисленные племена и народы. Стоном стонала израненная копытами земля, а сам Чингисхан, "сотрясатель Вселенной", как называли его, умирая, пожелал быть похороненным так, чтоб его могилу не могли отыскать потомки. "Сотрясателя" зарыли посреди широкой степи, а по тому месту, где он наконец обрел покой, пропустили тысячные табуны. Ни камня, ни кургана не осталось после него. Почти таким же способом ушел от объяснений с потомками после своей кончины завоеватель Рима Аларих: перекрыли плотиной реку, на осушенном дне вырыли могилу и снова пустили воду. Плещет река, катит волны, и поди догадайся, что на глубине, куда не достает взглядом солнце, спит вечным сном тот, кто с одинаковым упоением дробил камень крепостных стен и людские кости.