Весело было в Руте наступившей ночью. На гигантских кострах жарились дикие кабаны и лоси. Миндовг с Войшелком и своими воеводами, Далибор с Хвалом и Косткой сидели за богатыми столами под открытым небом, пили мед, ромейское вино и светлое литовское пиво - алус. Миндовг со смаком ел лосиные губы в уксусе, бросал быстрые взгляды то на Далибора, то на Хвала, и в темно-зеленых глазах его вспыхивали жгучие искорки.
- Почему сам князь Изяслав не приехал? - положил он тяжелую руку Далибору на плечо.
- К князю Даниле Романовичу в Галич собирается, - ответил тот.
Пальцы Миндовга сжались, и уже кулаком он отсчитал дюжину позвонков у княжича на спине, словно пробуя на прочность его хребет. Потом вскочил из-за стола, велел Войшелку:
- Зови дружинников! Пусть гости послушают наши дайны.
Пришло десятка полтора молодцев, стали полукругом, запели. Под ночным небом, под дымчато-серебристыми облаками широко поплыло:
Сёння п’ём мы піва,
Ну, а заўтра выйдзем
На рубеж yropcкi.
Вінныя там рэкі,
Яблыкі на дрэвах
Чыста залатыя.
Миндовг подбежал к поющим, втиснулся между ними, положив им руки на плечи, пропел, вопрошая:
- Што ж рабіць мы будзем
На зямлі угорскай?
- Мы збудуем горад
3 камянёў каштоўных,
3 яркіх самацветаў, -
ответил хор.
- A Kaлi ж мы прыйдзем
3 той зямлі угорскай? -
снова вопросил кунигас.
- Kaлi у ciнім моры
Зашапочуць дрэвы,
Зацвітуць камённі, -
полетело в черную ночь, полетело к звездам. Расступился, раскололся мрак, и у каждого из слушавших со скоростью молнии промелькнула в памяти вся его жизнь с самого начала до вот этой песни, в которой слилось все, чем красно наше земное существование: таинственность леса, глубина вод, голоса матери-природы. Далибор увидел плакучую березу над песчаной туманной дорогой, капли росы на цветах, девичью фигуру во всем белом. Туман тек, окутывал девушку, вот уже тоненькая рука птичьим крылом взметнулась над сизой стынью и исчезла. Где это было? Чья рука?
Вернулись в застолье. Миндовг был весел, смешлив, много ел и пил. Челядь подавала жареных уток и гусей, копченых угрей, холодные телячьи языки.
- Не лезет уже, а глаза все бы ели, - похлопал себя по животу один из литовских воевод, чем вызвал общий смех. Но Миндовг вдруг потемнел лицом, схватил воеводу за длинные волосы, ткнул его лицом в жирные куски жаркого, прокричал хрипло:
- Распустил брюхо! Помнишь, как мы голодали над рекою Невежей? Как кору грызли? Как ливонцы бросали нам через вал дохлых кошек?
Он опрокинул стол (что явно было здесь не в новинку), подался в темноту, низко уронив голову. Внезапная перемена в настроении кунигаса удивила новогородокцев. Вызвавший же княжий гнев воевода, как будто ровно ничего не произошло, сидел на кленовой скамье и размазывал по лицу блестящую влагу. И были это не слезы, а гусиный жир.
- Поди сюда, княжич, - позвал Далибора Миндовг. Когда тот подошел, жарко схватил его за плечо, заговорил: - Я всех сильнее и всех богаче на Литве. У меня много рабов, много земли. Мои койминцы пашут на волах, а не на тощих клячах, как у Давспрунка. У меня тысячи серпов и сох, а кузнецы куют отменные боевые секиры, не уступающие ливонским. Мои люди везут за рубеж меха, над которыми млеют Рим и Бремен. Вы в Новогородке молитесь при свечах из моего воска. Ты веришь мне? - спросил внезапно.