- Верю, - не покривил душою Далибор.
- Литву хочу видеть мощной, как священный дуб, под которым восседает Криве, - продолжал кунигас, и темно-зеленые глаза его вдохновенно горели. - Всех, кто поклоняется Пяркунасу, хочу собрать под своим знаменем. И соберу! Веришь мне?
- Верю, - снова ответил новогородокский княжич, ибо ничего иного он и не мог сказать. Этот человек был как магнит, как берег, к которому, хотят они того или не хотят, непременно приплывут когда-нибудь все челны. Тот же, кто не приплывет, ляжет утопленником на дно.
- У меня вдосталь волов, однако я и сам работаю, как вол. Разве это худо, княжич? - в горячке говорил Миндовг. - Когда я предаю смерти врагов, изменников, отступников, когда я на свою зеленую землю лью их черную кровь, - я укрепляю Литву. Разве это худо?
“Он говорит со мною, как говорил бы со своим духовником, если б был христианином, - сообразил Далибор. - Он хочет излить душу, а тут, в Руте, это невозможно: его либо боятся и, как рабы, пресмыкаются перед ним, либо не хотят понять и лишь притворяются, что разделяют любое его суждение. Он несчастлив”. Это было первым открытием новогородокского княжича. Но он полжизни отдал бы за то, чтобы пролить свет на одну жгучую тайну: верно ли, что они родня по крови? Как тут подобраться к разгадке? Не спросишь же у кунигаса напрямик. Боевой сокол, он, поди, видел на своем веку немало светлых соколиц. Но ведь одна из этих соколиц, если верить проклятому колдуну с Темной горы, - княгиня Новогородокская, его, Далибора, мать. А зачем, спрашивается, Волосачу творить небылицы?
Ночью Далибору приснился какой-то пуганый, маловразумительный сон. Дремучая пуща; седой мох змеится по стволам вековых дерев - то ли взбегает на них, то ли сползает долу, кисло пахнет плесенью, на влажной земле под еловыми лапами лежат рваные пятна неяркого, мертвенного света, слышится густой тревожный гул, но не понять, откуда он исходит: ни листок, ни иголка, ни травинка вокруг не шелохнутся. В этой пуще он, Далибор, как в бездонном колодце. Кричи - не кричи, слабый голос возвращается назад, отраженный от гонких осклизлых стволов. Среди обглоданных старостью, оплетенных серебристо-серыми нитями мха пней тут и там высятся скелеты гигантских зубров, лосей, кабанов. В желтых костях - вот он откуда, этот гуд! - тоскливо свищет ветер. Почему они не рассыпаются, не падают? Какая сила удерживает их? Страшно Далибору. И вдруг откуда ни возьмись - яркая синекрылая сойка. Вьется прямо над головой и словно зовет за собою. Далибор, оступаясь, бежит за сойкой: только она спасет его, выведет из этой жуткой бескрайней пущи. И вот уже светлеет вокруг, оживает душа, как цветок под солнцем. Птаха вылетает на просторную поляну, где все залито жаркими лучами, где на невысоком травянистом бугре стоит дуб-исполин необычайной красы и мощи. Далибор догадывается, словно кто-то шепнул ему на ухо, что перед ним - князь дубов. Сойка с лету ударяется о железную дубовую кору, слышится треск, брызжет искрами ярко-белый клубок света - и перед княжичем встает Миндовг. “Видел звериные скелеты в пуще?” - спрашивает кунигас. “Видел”, - отвечает, еще не оправившись от страха, княжич. “Там есть и человеческие кости. Кости Рушковичей”, - Миндовг смеется взахлеб, задирая вверх темную с рыжей подпалиной бороду. Потом жилистой сильной рукой нагибает упругий дубовый сук. И Далибор видит на том суке железные желуди с медными чешуйчатыми шапочками. Они прямо горят на солнце, слепят глаза. Весь дуб усыпан ими. "В них моя сила" - с бесконечной нежностью произносит Миндовг и гладит желуди, как гладят по головкам малых детей. Вдруг в его взоре полыхает зловещая черная молния, лицо перекашивается, глаза, кажется, вот-вот вырвутся наружу из глазниц. "Одного не хватает" - кричит он, исходя гневом. - Каждый день я их пересчитываю. Не хватает одного желудя. Ты сорвал?!" - Он набрасывается на обмякшего со страху Далибора н начинает душить его. А над ним вьется синекрылая сойка, торжествующе смеется и говорит человеческим, по-детски тонким голоском: "Отдай мне его голову, я отнесу ее в свое гнездо.
Далибор вскочил со звериных шкур, служивших ему постелью. Сердце так и рвалось из груди. Над Рутой плыло мягкое утреннее солнце. Звонко били по железным наковальням кузнецы.
Миндовг с Войшелком, сосредоточенные, молчаливые, уже дожидались новогородокского княжича: было договорено, что они начнут день с осмотра города и крепости. Холоп Найден слил Далибору из серебряного рукомойника, поднес белый льняной рушник, и, даже не позавтракав, не взяв ничего на зуб, тот пошел смотреть, как литвины укрепляют стены своей Руты. Чтобы обезопасить себя от наездов-налетов Товтивила с Эдивидом, Миндовг приказал нарастить их, стены, в высоту и кое-где добавить толщины. Сотни койминцев под присмотром дружинников кунигаса катили с лугов и полей многопудовые валуны, валили деревья, рыли песок и глину. Работали почти без роздыха. Лишь когда полуденный зной станет невыносимым, их ненадолго отпустят в тенек, дадут по ломтю хлеба с пластинкой мяса и по кружке холодной воды.