Дружинники с непоказным рвением, со смехом и шуточками принялись вершить княжью волю. А у купцов, особенно у молодых, холодело, поди, нутро со страху. Их заставили лечь поперек оглобель, крепко-накрепко примотали веревками руки и ноги, и Миндовг, стоя над снопом лозовых, березовых и осиновых розог, нарубленных мечами дружинников, торжественно произнес:
- Да узрит происходящее из далекой пущи наш первосвятитель Криве, столп нашей веры. - Он взял березовую розгу, спросил у молодых купцов: - Что это? Как называется?
Те молчали.
- Это береза, - сказал Миндовг и - дружинникам: - Одну горячую - отцу, по три - сыновьям.
То же повторилось с лозой и осиной. На белой коже у купцов проступили красные письмена.
- Хватит, - поднял руку Миндовг, - развяжите их и отпустите с миром. Пусть едут в Менск. Если же узнаю, что были у Давспрунка или у Товтивила с Эдивидом, повешу на засохшей груше.
Купцы, подобострастно кланяясь кунигасу, через силу потащили свои расписанные зады к подводам.
- Запомните, - сурово проговорил им вслед Миндовг, - тот, кто продаст свой язык и свою веру, будет спать на голом льду под снежным одеялом.
- А как в подобных случаях поступают у вас в Новогородке, княжич Глеб? - спросил Войшелк у Далибора.
- Да так же, - ухмыльнулся Далибор. - Предателям мы тоже не даем спуску. Предатели, отступники всюду на одно лицо, потому как из-под одного хвоста выпали.
Миндовгу с Войшелком очень пришлись по душе эти слова. Они переглянулись, рассмеялись, и Далибор почувствовал: их расположение к нему еще более возросло. Это, конечно же, порадовало новогородокского княжича, но он еще раньше, памятуя цель своего приезда и отцовские наказы, решил, что не станет ни перед кем во всю ширь раскрывать душу. Среди чужих людей лучше помалкивать, держать язык за зубами. Именно поэтому, когда день-другой спустя Войшелк пригласил Далибора совместно навестить его мать, княгиню Ганну-Пояту, тот не сразу дал согласие. Он слышал, что литовская княгиня, дочь тверского князя, и в Руте, пребывая среди язычников и даже приняв местное имя, осталась христианкой и что она, как, пожалуй, всякая женщина, любит красивые наряды, убранство жилья, вообще роскошь. Ее раздражает одно упоминание о нумасе, в котором - словно не для него выстроен шикарный терем! - днюет и ночует кунигас. В тереме все стены обтянуты ромейскими и волошскими тканями, все полки уставлены дорогой серебряной посудой. Но Миндовг равнодушен ко всему этому. “Кубок, который я всегда ношу с собой, - мои ладони”, - говорит он сотрапезникам, будучи в хорошем расположении духа, и выставляет напоказ обветренные в походах тяжелые руки. Ходят шепотки, будто рутский кунигас очень суров в обращении с женой, будто она плачет тайком и, не будь ей щитом благословенная православная вера, давно бы умерла, легла бы в здешнюю подзолистую землю по своей доброй воле. Да мало ли о чем шепчутся по закоулкам грязные злопыхатели! Вслух и при свидетелях они никогда ничего подобного не скажут: кому охота кормить своими отрезанными языками дворовых псов? Вообще же княгиня Ганна-Поята едва ли могла рассчитывать на жалость и снисхождение. Во-первых, не местная, привезена из Твери, во-вторых, баба есть баба - облик человечий, а ум овечий. Кому же и поплакать, как не бабе, такова уж ее судьба. Хочет она любви, хочет ласки, да очень трудно ей все это дается, очень редко выпадает. Мало любви отпущено ей, ибо брат любит сестру богатую, муж - жену здоровую, дети - мать молодую. Пока та еще может не только взять, но и дать. Если же ты не богата, не здорова и не молода, то и не взыщи, пеняй на самое себя.
Поразмыслив (а как посмотрит на это грозный и непредсказуемый Миндовг?), Далибор все же принял приглашение Войшелка - пошел к княгине. Прислуга проводила его через весь терем в маленькую затемненную молельню. В киоте, возвышавшемся в красном углу за малинового свечения лампадой, он увидел множество икон и иконок в золотых и серебряных окладах. На стене висел триединый образ: посередине - Иисус Христос, по сторонам Богородица с Иоанном Предтечей.
У княгини было болезненно-бледное лицо. Густые темно-русые волосы она прятала под повойником, ибо негоже замужней женщине “светить волосами”. Белый в красную полоску повойник стекал вниз по плечам. На Ганне-Пояте поверх длинного расшитого платья-рубашки была еще одна одёжина, покороче, под золотым поясом, с широкими рукавами. На ногах - украшенные жемчугом изящные сапожки. Княгиня сидела на небольшом орехового дерева диванчике. Рядом стоял Войшелк.