Выехали большой пестрой кавалькадой. Впереди на белом коне - Миндовг. По сторонам от него гарцевали братья-кунигасы Висмонт и Спрудейка. Миндовг говорил им ласковые слова, улыбался, и они, как молодые жеребчики, показывали рутскому кунигасу свою ловкость и умение держаться в седле. То вырывались вперед, обгоняя друг друга, то подбрасывали высоко вверх шапку и, пустив коней в галоп, ловили эту шапку на копье.
- Шибко весел ноне кунигас. Не жди добра, - тихо сказал Далибору воевода Хвал, ехавший с ним рядом.
Далибор посмотрел на него с недоумением. О чем думает и говорит бывалый вой в такой радостный, такой солнечный день? Откуда такие черные мысли, когда небо расцвечено золотыми лучами, когда трепещет каждая жилка у быстроногого коня?
- Висмонт - таль у Миндовга. Да и брат его тоже, - объяснил Хвал. - Прошу тебя, княжич, на ловах держись подле меня. Велика пуща, много сетей-мереж в ней. - Он строго глянул на Далибора своими тронутыми желтизной глазами. - Мне князь Изяслав наказ дал присматривать за тобой. Лях-то твой дрыхнет. Как полено. Так что будь рядом. И от медведя, и от лихого человека вместе отобьемся.
У Костки, которого воевода недолюбливал, перед самыми ловами внезапно разболелся живот. Бедный лях стонал, посинел весь, и его, заснувшего под конец, оставили в городе под присмотром Найдена и рутских травников.
- Утроба ненасытная, - сказал о нем Хвал, имея в виду, что накануне вечером лях сверх меры налегал на разные литовские вкусности.
Въехали в густой лес. Видимо, совсем недавно тут прошел бурелом: много деревьев, толстых и потоньше, вповалку лежало на земле, беспомощно растопырив вывороченные корни. Миндовг властным жестом остановил кавалькаду, соскочил с коня, помолился богу леса и охоты Медейносу, потом заячьему богу, попросил у них дозвола пролить звериную кровь. Боги не возражали, потому что вдруг зашумели дубы на опушке, закивали светло-зелеными головами березы и липы, какие-то тени вперемежку с пятнами света радостно заскользили в лесном густотравье.
В пуще кунигасовы следопыты и койминцы загодя оборудовали длинную, почти в две версты, городьбу из кольев и жердей. Сажен через двести-триста в ней имелись проходы. На этих проходах зверя ждали ловчие ямы, замаскированные травой и хворостом, силки, самозатягивающиеся петли, самострелы.
Чувствовалось, что здешний лес прямо кишит зверьем. Три солнцеворота не приезжал сюда Миндовг на ловы, а без него, кунигаса, никто не смел в пуще даже чихнуть. Как-то объездчики поймали тут оголодавшего смерда-полянина - бил деревянной колотушкой тетеревов. Как ни каялся, бедолага, как ни целовал ноги, - с живого содрали кожу и, связав, бросили в самый большой муравейник.
Тонко повизгивали на сворках собаки. Перед ловами их не кормили, только дали попить, и мутящиеся от голода собачьи глаза жадно смотрели в зеленую лесную глушь, где, никого не страшась, ни о чем не догадываясь, мирно сопели, перемалывая зубами сочную сладкую траву, упитанные туры, важно паслись зубры, дремали на солнечных полянах косули и серны, в непроходимой гуще отлеживались лоси и кабаны.
Вот чернобородый егерь-следопыт, которому Миндовг. уверенный, что охота будет на славу, загодя отсыпал пригоршни серебряных и золотых монет, поднял костяной рог, протрубил. И словно шальной вихрь ворвался в безмолвную до этого пушу. Залились лаем собаки, ударили в бубны, засвистели, заулюлюкали лесники, вспыхнули десятки факелов, закричали, не жалея глоток, охотники от самого великого кунигаса до самого последнего коневода.
Стон прошел по пуще. Еще совсем недавно тут слышались разве что трубные голоса лесных великанов, возвещавших о том, что они встретили свою любовь и готовы выйти на бой за нее. И вот всему наступил конец. Человек поднял на зверя оружие, и от него не было никакого спасения. Даже если б у туров и косуль выросли крылья, им не удалось бы отдалить свой смертный час: над всеми тропами и просекам были развешены перетяги и сети.
Неисчислимая масса зверья, круша подлесок, ринулась прямо на городьбу, стала втягиваться в специально оставленные предательские проходы. Спасение и жизнь были, казалось, совсем рядом. Два-три прыжка - и останутся позади ненавистные, вошедшие в раж собаки, людские крики, огни факелов, такие зловещие средь бела дня, тревожащий запах губительного металла. Но человек коварен. Десятки, сотни зверей проваливались в ловчие ямы, напарывались на острые колья, попадали под самострелы, отчаянно бились в силках и петлях-удавках. Тех же, кому посчастливилось, кто миновал этот кровавый смертный рубеж, ждала стена копий, ждали топоры и безмены, дубины и луки. Металл входил, вонзался в живую звериную плоть, и подкашивались ноги, угасали глаза, такие блестящие и трепетные за считанные мгновения до гибели, такие красивые. Росла теплая гора мяса, гора рогов и меха. А на людей, запятнанных по-живому яркой кровью, все не было угомону. Надолго запомнит пуща этот день. Надолго останется она немотой - только и услышишь посвист ветра.