Далибор завалил трех или четырех косуль и был доволен собою. В его Новогородке ловы не знали такого размаха. Князь Изяслав щадил лесную живность, и не часто на зеленую траву проливалась звериная кровь.
Глубоко в лесу родилсь песня: собирались в табор загонщики и охотники.
Любят песню литвины. Поют в поле и на сенокосном лугу, на отдыхе и во время работы, поют молодые девчата и парни, ветхие старики и бабули, поют под серым дождем и под сияющим солнцем.
Подъехал на взмыленном коне воевода Хвал, шепнул Далибору:
- Ну, что я говорил, княжич? Волокут из пущи на турьей шкуре Висмонта и Спрудейку. Оба мертвы. В ловчую яму угодили. А в той яме их раненый тур затоптал.
- Как же они, такие молодцы, угораздили в яму попасть? - удивился Далибор.
Воевода ничего не ответил, лишь посмотрел на него долгим пристальным взглядом. Чувствовалось: очень ему хочется что-то сказать, чешется, ох как чешется у него кончик языка. Но сдержался старый вой.
Невесело завершились ловы. Висмонта и Спрудейку вместе с их конями, с оружием по стародавнему обряду предали огню. Миндовг был мрачен, искал, на ком бы сорвать злость. Нашел-таки:
- Где конюший кунигаса Спрудейки?!
Привели, а точнее - принесли: от страха у конюшего свело ноги. Он пытался что-то объяснить и тем самым отвести от себя неминучую беду, но из горла вырывалось только невнятное бульканье.
- В клещи его! - приказал Миндовг. - С первого захода признается, зачем завел своего господина в яму.
Бедолагу потащили в пыточную, где уже было наготове, поджидало его плоть раскаленное железо.
- Великий кунигас, нет на мне вины, - выговорил, наконец, несчастный. Но его никто не слушал. Тех, кому не повезло, кто прогневал земных владык, не слушают. Им дано единственное утешение: они знают, что все люди приходят на этот свет и уходят с этого света не по своей воле.
В тот вечер много пили, много ели запеченной и жареной свеженины. Лужайку над рекою Рутой устлали дорогими попонами, шкурами туров, медведей и лосей. Прислуга выкатывала прямо на попоны, на шкуры бочки с пивом, подносила вертелы с устрашающе большими кусками мяса. Тогда же увидел Далибор дочь Миндовга княжну Ромуне, с такими же темно-зелеными как у отца, глазами, но светлую - в отличие от него - волосами.
- Вот какая у меня дочушка, - хвастал Миндовг, - вот какая в моем небе аушра светит. - И требовал: - Кланяйтесь моей дочери! Все кланяйтесь литовской княжне!
Гости стали поочередно подниматься и - кто от чистого сердца, кто с затаенной злобой - отвешивать Ромуне поклоны, салютуя бокалами с вином и пивом. Кунигас подходил к каждому, каждого целовал, И опять же одним казалось, что само солнце приблизилось к ним, другие же с гадливостью думали, что Миндовг не столько целует, сколько норовит укусить. Разными глазами смотрели гости на кунигаса и видели разное. Одни - неутомимого воителя во благо Литвы, борца и дипломата, человека, которому суждено возвысить Литву над ее соседями, другие - тщеславного гордеца. Новогородокский княжич Далибор видел перед собою человека, в союзе с которым Новогородок может сосчитать зубы Орде и Ордену, собрать под одну твердую руку земли кривичей и дреговичей. Победный факел Полоцка уже отгорел, отпылал. Настал черед Новогородку возжигать свой факел, чтобы осветить им грядущие походы и грядущие дни. Не раз Литва вместе с Полоцкой и Понемонской (“по Неману”) Русью шла в сечи под одними и теми же знаменами, за одно и то же дело. Так повелось еще с тех пор, когда люд Кривого города взял к себе князем полоцкого Давида, которого великий князь Киевский Мстислав Владимирович выслал было со всеми его чадами в Византию. Две реки, текущие бок о бок, не могут не слиться в единый поток, чтобы сберечь и сохранить себя, свою глубину и чистоту своих вод.
- Княжич Глеб, кланяйся и ты моей дочери, - потеплевшим, но по-прежнему властным голосом произнес Миндовг.