- Не для их глаз это зрелище!
"Что же он хочет мне показать?" - ломал голову княжич и не находил ответа. Одно было ясно - речь шла об охоте.
Впереди и позади брички частили на резвых кониках сотни полторы Миндовговых дружинников, копытили хлябистую скользкую дорогу: чвяк... чвяк... чвяк... Иные из дружинников от холода натянули на лица шерстяные вязанные маски с прорезями для рта и глаз.
- Мелки в Литве кони, - оглядывая свой эскорт, сказал кунигас.
Кони и впрямь, что бросилось в глаза и Далибору, были мелковаты, причем самой разной масти. Такого новогородокский либо широкогрудый ливонский конь запросто может подмять под себя. Правда, это зависит от того, кто в седле.
- Кони мелки, а великих и славных мужей возят, - словно угадав, о чем думает новогородокский княжич, не без самодовольства закончил мысль кунигас.
Бежала навстречу поклеванная каплями дождя дорога. С ходу перемахнули по гребле какую-то речушку.
- В воде у нас гудёлки живут. Это вроде ваших русалок, - разъяснил Миндовг. - В полнолуние всплывают из глубин, поют, водят хороводы, заманивают к себе молодых хлопцев. А заманят - защекочут до смерти. Мно-о-ого мужской силы лежит на дне рек и озер.
- У нас, в Новогородокской земле, русалками оборачиваются новорожденные девочки, ежели их некрещеными возьмет смерть, - поддержал разговор Далибор. - Любят они раскачиваться на деревьях. Облепят ветки, которые потолще, и каждого, кого увидят, зовут: "Иди к нам на качели, потешь душу!" Попробуй-ка устоять. Одно спасение: если при тебе есть что-нибудь железное. Покажешь железо - тут же исчезают, только следы на песке остаются.
- Приехали, - сказал Козлейка, натягивая вожжи. До этого, как и надлежит слуге-кучеру, он сидел неподвижно и безмолвно, точно камень.
Перед Далибором, перед притихшими литвинами во всей своей величавой красе встала спелая, в расцвете сил дубрава. Сотни, тысячи дубов единой семьей простирали к небу мощные, внушительной толщины руки-ветви. Они, эти ветви, не помышляли о прямизне, изгибались, шли на излом: дуб должен был показать, подставить солнцу каждый свой листок. Под порывами ветра с высоты долетал металлический шорох потемневшей листвы. С гулким стуком падали к подножью деревьев мокрые, налившиеся яростной жизненной силой желуди. Каждый из них отвесно летел вниз, не отклоняясь ни на пядь, и ложился вблизи породившего его дерева. Вместе с желудями летело, опадало на землю множество мелких веточек, несущих по три-четыре пожелтевших листка: дуб очень любит свет и, чтобы не расходовать его понапрасну, как бы отряхивает, очищает от лишней поросли свою гордую, высоко поднятую голову. Это о нем говорят: любит расти в тулупе, но с непокрытой головой. Между тем листопад уже не только задел верхушки, но испятнал и кроны. Сквозь частокол могучих стволов прорывался ветер, закручивался вихрем в глубине дубравы, разбрасывая, разметая во все стороны мертвый лист.
- Алка, - взволнованно выдохнул Миндовг, снимая шапку.
Далибор уже слышал это слово, знал, что оно означает. Алка - священный дубовый лес, твердыня древней литовской веры. Дуб, а не какое-либо иное дерево избрали боги, чтобы в шуме его стойкой листвы посылать свое благословение и свои приказы всем, кто поклоняется Пяркунасу. Дуб не боится молний, он сам - сын молнии. С высоты отведенных ему веков жизни смотрит он на сменяющиеся поколения людей, видит, как младенцы, спавшие в колыбелях в его тени, растут, набираются сил, становятся воями, потом - старцами, обладателями белых, как снег, бород. Старцы умирают, ложатся легким пеплом на поминальных кострах, но, как те же желуди, приходят на эту зеленую землю новые люди, чтобы чтить и сберегать то, что вело по жизненным дорогам их дедов,
Литвины начали совершать свою молитву. Далибор стоял поодаль, тоже сняв шапку. В его христианском Новогородке священным древом, благословенным самою Богородицей, священнослужители объявили белую березу. Над дубом же язвительно надсмехались, ибо он был деревом старой, языческой веры. А что языческое (поганское, как они говорили) - то все дурь и блажь, а тот, кто верит в старых богов, тоже глуп и темен, проще сказать - дубовая голова. А еще проще - дубина стоеросовая. Но вот стоит рядом Миндовг, неугомонный, с жесткими глазами кунигас, и говорит, что дуб - щит его народа. И Далибор верит ему, потому что видит, как горят глаза у литвинов, какой любовью светятся их лица. Литвин никогда не срубит дуб, лучше даст на отсечение руку или ногу. А, скажем, в Рязанском православном княжестве дуб не в таком почете, но и там он - щит и страж. Спасаясь от татарской конницы, рязанцы вырубают целые дубравы, кладут их кронами к югу, и встает в голой степи, наводит страх на ошеломленных степняков непроходимая и непроезжая, ощетинившаяся рогами стена.