Миндовг, дыша Далибору в ухо, жарко шептал:
- Нигде нет такого обилия птиц, как в наших литовских лесах. Когда крыжаки, будь они прокляты, построили на нашей земле первый свой замок, они назвали его "Vogelsand", что означает "Птичий грай".
Далибор, внимая кунигасу, снова с удивлением отметил про себя, что тот имеет обыкновение заводить разговор без всякого внешнего повода. То его заинтересует вопрос, растет ли ночью трава, то, как вот сейчас, потянет высказаться по поводу птиц. Какие птичьи песни в глухом и холодном осеннем лесу? Впрочем, это отличает мужчину от женщин: те пускаются в рассуждения только о том, что в данный момент видит их глаз.
Все молчали, сдерживая дыхание. Только Миндовг, ничтоже сумняшеся, продолжал:
- На проклятых произвели впечатление наши леса, наши дубы. И замок они построили не на земле, не на скале, а в развилке гигантского дуба.
"И правда, странная охота, - думал тем временем Далибор, - Ни загонщиков не видно, ни собак не слышно".
Он наблюдал, как по всей длине ловушки-стенки безмолвные люди рассыпают из мешков желуди. Это была, конечно, приманка, любимое яство диких свиней. Но Далибор, с малых лет знакомый с охотой, знающий повадки разных лесных, речных и болотных обитателей, был уверен: звери в эту нехитрую ловушку не пойдут. У дикого кабана плохое зрение, но нюх и слух отменные, и человека он чует на большом расстоянии. Неужели кабаны в Литве настолько тупы, чтобы слепо переть к человеку на рожон, будь этим человеком даже сам кунигас Миндовг.
Стал накрапывать дождик.
- Неужто Жернас не придет? - тихо, словно про себя, произнес кто-то из бояр.
Миндовг резко обернулся на голос, сгреб в кулак бороду, принялся нервно наматывать ее, на сильные загорелые пальцы. Потом бросил долгий взгляд на Козлейку, стоявшего у входа. Тот мгновенно уловил этот взгляд, сорвался с места и, сжимая в бледной руке свой устрашающий безмен, быстро зашагал в лес, в туман. Миндовг разгневанно сопел.
"Дался им этот Жернас, - думал Далибор. - В пуще столько живности навалили - до весны с мясом будут. Кунигас сам жаловался: всю соль перевели".
Над стенкой висело молчание. Висело на тонкой паутинке, ибо, стоило вислоусому боярину, забывшись, кашлянуть в кулак, как Миндовг выплеснул на него свою злость и раздражение:
- Что раскашлялся? Хочешь босыми ногами на горячих угольях поплясать? Рад, поди, что кунигасу не пофартило. Говори: рад?
- Да как ты мог такое подумать? - залился мертвенной бледностью боярин.
- Все вы из одного гнезда яйца, - грозно обронил Миндовг.
Самовластителю-монарху, каковым в последние годы заделался некогда малоприметный рутский кунигас, принадлежало и подчинялось всё на его земле: железо и серебро, конная дружина и ополчение смердов, дравшихся в пешем строю, жизнь людей. Самый богатый и самый бедный из литвинов чувствовал себя перед ним, как подзаборный сорняк. И человек чужой крови, и ближайший родич мог уснуть в объятиях жены, а проснуться в путах. Нередко случалось, что из-за обильного хмельного стола, за которым только что пил из одной чаши с Миндовгом, горемыка, не успев удивиться, попадал в пыточную, где его уже дожидались люди Козлейки. Кунигас мог отнять у боярина землю и крышу над головой, мог разлучить мужа с женою, отца - с детьми.
Воротился из туманного леса Козлейка, снова, как врытый, замер у входа в ловушку. Бояре не дышали.
- Жернас! - вдруг прошептал Миндовг и побелевшими пальцами впился в еловую плаху тесного сруба. Нетерпеливый, какой-то лихорадочный взгляд его был прикован к кустам на опушке леса. Безграничная радость, ликование плескались в этом взгляде. Далибор посмотрел в ту же сторону и на травянистом возвышении-взлобке, с которого утренний ветерок уже смахнул сизый туман, увидел необыкновенных размеров и редкой красоты дикого кабана. Не увидь он его собственными глазами, никогда бы и никому не поверил, что такие бывают. "Вот он какой, Жернас!" - хотелось Далибору крикнуть от изумления и непонятной, внезапно обуявшей его радости. Глянул украдкой на Миндовга, на бояр и по блеску глаз, по краске возбуждения на лицах понял, что и с ними творится нечто необычное, не поддающееся объяснению. Горделивый красавец-вепрь, скалою стоявший в первых лучах несмелого осеннего солнца, возвышаясь, казалось, надо всем лесом, над всею округой, был, как начинал догадываться Далибор, не просто хряком, не просто сильным, уверенным в себе самцом, а чем-то куда более значительным, более загадочным и непостижимым, чем-то таким, от чего внезапно обрывается сердце и в висках начинает тоненько звенеть кровь.