Альгимонт позвал голубя, и тот слетел с конька прямо к нему в руки. Побежали за кунигасом. К лапкам птицы были привязаны две легкие серебряные пластинки с головного убора Ромуне. Причем одна была в целости, без всяких повреждений - вайделоты увидели в этом знак, что княжна жива и здорова. Вторая же оказалась погнутой, с грубыми вмятинами, с тремя глубокими рваными царапинами - следами ножа или меча. Вайделоты, с опаской поглядывая на Миндовга, заявили, что через три дня с княжной может произойти непоправимое, вплоть до смерти.
- Кунигас Давспрунк извещает тебя, что твоя дочь Ромуне у него в руках и от твоей осмотрительности и мудрости зависит ее жизнь, - низко поклонившись, сказал старейший из вайделотов.
На Миндовга было страшно смотреть. Он сел на валун у входа в нумас, обхватил голову руками и словно оцепенел. Ни слова не услышали от него - кунигас только наливался краской и сопел, как кузнечный мех.
Прибежала княгиня Ганна-Поята. Упала перед мужем на колени, стала слезно просить:
- Спаси дочку. Она же у тебя одна. Одна соколица среди орлов.
Миндовг молчал. Потом глухим, как из-под земли, голосом обронил:
- Как же я ее спасу?
- Пошли гонцов к кунигасу Давспрунку.
Похоже, у Ганны-Пояты затеплилась надежда. Но Миндовг отрешенно и тяжело взглянул на нее. Холод звездного неба стыл в его глазах.
- С одного вола двух шкур не дерут, - не совсем понятно сказал он.
Княгиня поняла, что этот камень, эту скалу не пронять ничем. Литва как государство - все помыслы его об этом, это превыше всего. И княгиня запричитала. Запричитала так, как во все времена, испокон веков причитали ее сестры по телу и духу - женщины, кем бы они ни были: порфироносными государынями или бабами самых простых сословий.
Дочачка мая, зязюлечка мая,
Ягадка мая, недаспелая мая,
Без пары ты адкацілася ад мяне.
Люточак мой зялёненькі,
Цвяточак мой чырвоненькі,
Без пары ты ападаеш,
Мне тугу пакідаеш...
Все словно онемели. А Ганна-Поята обливалась слезами.
Я жывая лягу у калоду беладубовую...
Дочачка мая, зорачка мая,
Куды ж я цябе выправляю?
Не у царкву пад вянец,
А у магілу ў пясок.
Миндовг поморщился, молча прошел в нумас. Даже Козлейка не осмелился последовать за ним.
"Все-таки Ромуне взяли заложницей. Что же делать? Осталось неполных три дня", - в отчаянье думал Далибор. Да, литовская княжна уже всевластно жила у него в сердце, свила там, как белая соколушка, гнездо. Он сознавал, что с утратой, с гибелью Ромуне беспросветно черной станет его собственная жизнь. В глубоком раздумье стоял новогородокский княжич на краю болота, зорко вглядываясь в противоположный берег, А всего и видел-то исхлестанные ветром кусты, бурую осоку да широкий водный разлив. И вдруг лицо его озарилось. И хотя это была еще не радость, а всего лишь надежда, Далибор сразу повеселел, кликнул Найдена и велел ему разыскать Войшелка.
- Передай, что жду его у себя, - сказал холопу, решительно направляясь в свой шатер, Немного погодя Найден привел Войшелка. Новогородокский и литовский княжичи долго шушукались в шатре. Чтобы Найден не подслушал, о чем они гуторят, Далибор собственноручно залепил ему уши воском от свечи. Верного холопа это жестоко обидело, но кого заботит, о чем думает и что переживает холоп.
Уже ночью в шатер были званы воевода Хвал и лях Костка. НаЙдену пришлось расталкивать их, потом вести к княжичу, хотя Костка на чем свет стоит клял "дурного холопа".
А утром жуткий переполох был в болотном городке. Кричали в сотню глоток Миндовговы дружинники, гремело тревожное било. Черный столб дыма стоял над островом.
- Княжич Глеб сбежал со всею своей дружиной, - докладывал кунигасу бледный как полотно Козлейка, - И Войшелка увел с собой в путах.
- Войшелка?! - схватил его за горло Миндовг. - Как же ты проспал? А хвастал, что у тебя три глаза, что на земле и под землей все видишь. Неужто само небо против меня?
Сразу же разложили жертвенный костер. Собственноручно Миндовг лишил жизни козла и собаку. Конечно, это не самые почитаемые животные, а если по совести, то и вообще никчемные твари. Да не было под рукою быка или вола, а без свежей крови с богами не очень-то столкуешься.
Вайделоты сожгли на белом огне в черном дыму козлиные и собачьи кости, развеяли на все четыре стороны горячий пепел. Потом долго всматривались в облака, в деревья, слушали, припав ухом к земле, бормотание единственного в болотном городке ручья. Из облаков, как это часто бывает, если внимательно, не моргая и не отводя глаз, присмотреться, проступило некое суровое и отчужденное лицо. Но пробежал по граве, по зеленым шапкам деревьев ветер, взлетел к облакам, зашумел там, захлопал теплыми крыльями - и неземной, всюду узнаваемый лик того, кто вершит наши судьбы, смягчился, посветлел.