— Я помню все, — сказал Френсис Джеральду. — В первый раз сейчас задумался об этом с тех пор, как ты умер. Тогда после смены я взял четыре пива. Я уронил тебя не потому, что был пьян. Четыре пива, и четвертого даже не допил. Оставил на стойке у Брейди возле банки со свиными ножками, чтобы с Капом Лоулером домой идти. Билли тогда было девять лет. Он раньше Пегги узнал, что ты умер. Она еще не вернулась с занятий в хоре. Твоя мать сказала два слова: «Боже мой», и мы разом присели, чтобы поднять тебя. Присели и замерли, когда разглядели тебя. Тут вошел Билли и тоже увидел. Почему Джеральд скрючился? — спрашивает. Знаешь, я видел Билли неделю назад, хорошо выглядит. Хотел купить мне новый костюм. Из тюрьмы меня взял под залог, денег дал пачку. Говорили о тебе. Говорит, мать никогда не кляла меня за то, что я тебя уронил. Двадцать два года — и ни одной живой душе не сказала, что это я. Вот женщина, а? А линолеум под тобой, я помню, был желтый в красную клетку. Как думаешь — раз я начал вспоминать это в открытую, может, хоть теперь помаленьку забуду?
Немым излучением воли Джеральд возложил на беглого отца обязанность совершить последние искупительные акты. Ты не узнаешь, в чем они состоят, молча сказал сын, пока не исполнишь их все. А когда исполнишь — не поймешь, что это было искупление, как не увидел искупления в своем нынешнем убожестве. Но после того как совершишь искупление, ты больше не будешь стараться умереть из-за меня.
Френсис перестал плакать и попробовал высосать хлебную крошку, застрявшую между двумя коренными зубами, последними в почти беззубом рту. При этом он чокнул языком, и белка, заготовлявшая на зиму провиант, испугалась, перестала скрести землю и спиралью взлетела по клену. Френсис воспринял это как сигнал к окончанию визита и обратил взгляд на небо. Исполинский бурт шерсти, режущий глаз белизной, двигался с юга на север по восточной стороне небосвода. Прекрасная шерсть приплыла и согрела день, ветерок ослаб, солнце поднималось к полудню. Френсис уже не зяб.
— Эй, бродяга, — окликнул он Руди. — Давай поищем шофера.
— Ты что там делал? Там у тебя кто-то знакомый лежит? — спросил Руди.
— Мальчик один знакомый.
— Мальчик? А чего он — молодым умер?
— Да, молодым.
— Что с ним стряслось?
— Упал.
— Куда упал?
— На пол упал.
— Ха, я в день по два раза на пол падаю — и не умер.
— Это ты так думаешь, — сказал Френсис.
II
С кладбища в город они ехали на автобусе Олбани — Трой, через Уотервлит. Френсис сказал Руди:
— Раскошелься на десять центов, бродяга.
И они вошли в плоскорылую красно-кремовую витрину на колесах, обтекаемую по форме, но без уютности коня-качалки, без огонька и живости, свойственных вымирающему трамваю, без искры электрической жизни. Френсис помнил трамваи сердцем, как помнил отцовское лицо, ибо все его молодые годы прошли в любовной близости к трамваю. Трамвай владел его жизнью так же, как железная дорога — жизнью отца. Он проработал в Северном депо Олбани много лет и мог разобрать и собрать трамвай с закрытыми глазами. Из-за трамваев он даже убил человека — в 1901 году, во время трамвайной забастовки. Потрясающие машины, но век их уходит.
— Куда направляемся? — спросил Руди.
— Не все ли тебе равно куда? У тебя что, свидание назначено? Или у тебя билеты в театр?
— Нет, просто охота знать, куда я еду.
— Ты двадцать два года едешь, не знаешь куда.
— Пожалуй, это ты верно заметил.
— Мы едем в миссию, посмотрим, что там и как, может, кто скажет, куда Элен девалась.
— Как зовут Элен?
— Элен.
— Нет, фамилия как?
— На что тебе знать?
— Охота знать, какая у человека фамилия.
— Нет у ней фамилии.
— Ладно, не хочешь говорить — не надо.