На некоторых пастбищах ночевали овцы, целые стада, сбившись в кучки, белые клубки на тёмной траве. Чтобы не спугнуть их, я тормозил вблизи них, переходя на нормальный шаг, и старался тихо проскользнуть мимо. Некоторые животные всё же просыпались, вытягивали шеи, озирая чужака, поворачивали свои острые чёрные мордочки, но я издавал успокаивающие звуки, которые, как правило, оказывали на них действие: бросив последний скептический взгляд на эту двуногую овцу, они снова зарывали головы себе в шерсть.
Во время одного из таких тормозных манёвров это и случилось. Внезапная, резкая боль взорвалась в моём бедре, боль, как будто ляжку мне пронзил гарпун с шипами и рывком выдрал из моей ноги клочья мяса. Меня швырнуло, из горла вырвался булькающий крик, и я рухнул, подкошенный, как срубленное дерево.
Что это было? Ради Бога, что это было такое? Я очнулся от беспамятства, которое, наверное, было короткой потерей сознания, почувствовал, как включилось седативное обезболивание, согнулся к ноге, чтобы ощупать рану и понять, что произошло. Выстрел? Откуда мог грянуть этот выстрел? Я ничего не видел, ничего не слышал, не различил ни малейшего предостерегающего знака.
На ощупь бедро было горячим и причудливо деформированным. Но никакой раны не было, как же так? Я с хрипом ощупывал твёрдую, узловатую плоть и не находил ни пулевого отверстия, ни крови. Некоторые места реагировали режущей болью, которая с приглушённым пульсированием уходила, оттого что медикаменты начали действовать, другие места на ощупь были пугающе нечувствительными, онемелыми. Что случилось?
Я замер и лежал некоторое время неподвижно, уткнувшись лицом в мокрую траву, потом заметил барана, который проснулся, встал и с любопытством подошёл ближе. Рога у него были импозантно закручены. На расстоянии в пять шагов он остановился, и я смотрел на него с отчётливым чувством, что взгляд этих тёмных пуговичных глаз хочет сказать мне что-то важное.
И тогда я понял, что это был не выстрел. Выстрел вспугнул бы овец, и они пустились бы в бегство.
К сожалению, эта новость не предвещала мне ничего хорошего. Поскольку это значило, что со мной происходит то, что может оказаться хуже любой огнестрельной раны.
Я вспоминаю. Я не забывал этого ни на миг. Мне удалось лишь вытеснить эти воспоминания – сперва в залитые по́том ночи и терзающие душу кошмары, а потом ещё дальше, ещё глубже. Это про Лео Зайнфельда. Как происходило в действительности то, что впоследствии было так обманчиво-безобидно названо отказом системы.
Мы лежим на стрельбище и тренируемся в обращении с автоматическим оружием. Автоматическое означает, что у оружия нет спусковых крючков, оно управляется бионическим разъёмом в нашей правой ладони, и мы учились синхронизировать импульсы на этом разъёме с нашей глазной мускулатурой. Каким-то образом, трудно облекаемым в слова, нам удавалось просто неотрывно смотреть на кулисы, и если там появлялось нечто, позволяющее нам думать, что мы должны искрошить его в порошок, достаточно было, так сказать, одного нашего взгляда и мысли, чтобы оружие направилось в ту же точку и выстрелило. Мы достигали таким образом скорости реакции, по сравнению с которой самый легендарный герой Дикого Запада казался бы парализованной старушкой с ружьём, которое заряжается с дула.
Мы лежали в ряд, и каждая мишень, выскакивавшая перед нами, разлеталась в клочья быстрее мысли. Лео Зайнфельд лежал на своём обычном месте, с самого краю. Я лежал рядом с ним и время от времени невольно поглядывал на него, поскольку он обращался с оружием так, что на это стоило посмотреть. Он был сосредоточен на сто процентов. Его лицо озаряла почти экстатическая улыбка. Он не просто тренировался, он занимался любовью со своим оружием. Я заставил себя сконцентрироваться, но вдруг заметил, как Лео рядом со мной оцепенел, наполовину выпрямился и испуганно ловил ртом воздух, и это длилось бесконечно долго. Как будто его лёгким вдруг понадобилось больше воздуха, чем может поместиться в автоцистерне.
– Что с тобой? – спросил я.
Лео не отвечал. Он уронил оружие и схватился за грудь, ощупывая её вниз, к животу.