– Мне надо, чтобы вы расписались в получении, момент… – Он извлёк на свет божий блок квитанций и строптивую шариковую ручку, и, казалось, ему не хватало ещё одной руки, чтобы управиться со всем этим, и я, чтобы не глядеть на это, распахнул дверь и пригласил его войти.
Он с облегчением принял приглашение, поднялся по ступенькам и, не удостоив вниманием мой неряшливый вид, прошёл мимо меня на кухню. Я притворил дверь и похромал за ним к столу, на который он выгрузил пакет и протянул мне шариковую ручку.
– Вскройте его, – прошептал он, пока я расписывался.
Моя подпись оказалась ещё корявее, чем обычно. Любой почерковед, я думаю, на основании этой подписи, не колеблясь, приписал бы мне окончание медицинского факультета.
– Прямо сейчас, – добавил прыщеватый юноша Билли Трант, когда я вопросительно взглянул на него.
– Финиан? – беззвучно сформулировал я губами.
Он кивнул. Я разорвал коробку. Книги, с виду старые бульварные романы, в основном. Сверху лежал конвертик.
Билли отступил на два шага в сторону, когда я вскрыл послание, как будто ему строго-настрого было наказано не смотреть, что там написано.
Что, наверное, было правильно. Я извлёк записку на тонкой бумажке и прочитал:
«Новая попытка, на сей раз на бронированной машине. Место: двадцать метров севернее нашей первой встречи. Время: как при встрече с Бриджит. Ф.».
Другими словами, Финиан хотел подобрать меня сегодня около полуночи на углу Мейн-стрит и Дайк-стрит и попытаться вывезти на бронированной машине. Могло ли из этого что-нибудь выйти? Знал ли он, что со мной случилось? Догадывался ли он, с какими противниками имеет дело?
Я опустил записку.
– Спасибо, – сказал я Билли.
Он внезапно выхватил у меня это письмо, скомкал его, не взглянув, затолкал себе в рот, прожевал и, давясь, проглотил. Потом, прокашлявшись, сказал:
– Теперь мне надо идти.
Я лишь кивнул, ошеломлённый его действиями. Что меня встревожило. Ведь меня ничто не должно ошеломлять. Даже в моём подбитом состоянии я не должен быть захвачен врасплох ничем.
– О'кей, – сказал я.
На улице он обстоятельно упрятал блок квитанций и ручку, сел на свой велосипед, ещё раз весело помахал мне рукой и покатил прочь. Я хотел посмотреть ему вслед, но потом сообразил, что это было бы ему во вред. И я вернулся в дом, как будто всё нормально.
И вот я сижу, и в голове у меня бешено вертятся мысли. Бронированная машина? Что это значит? Да что бы ни значило, агенты будут висеть на нас как мухи на липучке.
С другой стороны, однажды Финиан уже обвёл их вокруг пальца при помощи обманного манёвра. Может, это удастся ему и во второй раз?
Сегодня в полночь? Проблема – Рейли. В восемь часов вечера он будет ждать меня в порту. Я полагаю, что Рейли, хоть он и сам намерен сбежать отсюда незаметно, по-прежнему поддерживает связь с агентами в городе. Другими словами, если в восемь часов вечера я не появлюсь в порту, дома мне с этого времени оставаться уже нельзя. Время до полуночи я должен где-то скоротать. И из дома я должен уйти незамеченным, на сей раз без маскировочного костюма, который так и остался лежать где-то там на овечьем пастбище. Кроме того, по каналу мне больше уже не пробраться. Я должен радоваться, если мне удастся просто выйти из дома хромая.
Об этом я должен подумать. Сейчас я помоюсь, потом посмотрю, застыли ли кубики льда, и подумаю, что можно сделать.
Я сижу у постели Джордана Безаниса. Траурная вахта. Мы сменяли друг друга всю ночь, и мне достался последний час. Я смотрю на его серое, восковое лицо, в котором больше не видно ни его тайных желаний, ни его упрямства, которое он часто проявлял. Джордана больше нет. Под простынями лежит только его тело, содержащее в себе несколько отказавших технических приборов.
Восходит солнце. Я наклоняюсь вперёд, чтобы выключить лампу на ночном столике. И в этот момент я вижу, что на подоконнике собралась стайка мелких пташек и заглядывает внутрь. Маленькие коричнево-серые комочки с тёмными точечными глазами и тёмными клювами, казалось, разглядывали Джордана – человека, который их так часто рисовал, – и у них был такой вид, будто они всё время сидели здесь и тоже несли траурную вахту. Но когда я в растерянности снова откинулся на спинку стула, они вспорхнули и улетели.
Думай о смерти, говорит Сенека, и я так и делаю. Я думаю о смерти. Так я готовлю себя без страха и трепета к тому дню, когда поза и грим отпадут и станет видно, отважен ли я только на словах или и в сердце, и не притворными ли были те заносчивые речи, которые я бросал в лицо судьбе.