Постепенно окоченение проходило, руки и ноги начали слушаться, правый глаз начал что-то видеть, всё тело стало приходить в движение, вызывая многоголосый, шипящий шум во всей мускулатуре. Как же это здорово, что можно отключить боль! Как хорошо, что можно остановить кровотечение! Я поднялся на ноги, обливаясь потом, окровавленный, и пошатываясь направился в ванную, где первым делом, зажав рану рукой, облегчил мочевой пузырь – ах, какое это неописуемое блаженство!
Потом я уселся на край ванны, осмотрел живот со всё ещё торчащим в нём шилом перочинного ножика и стал раздумывать, можно ли его снова вытащить без риска. Из предосторожности я сел на пол и занял устойчивое положение, прежде чем попытаться. И что же, паралич не вернулся. Не вернулся он и тогда, когда я отважно принялся проминать живот. Кажется, я заново вернулся к жизни.
Но оставлять это так всё же нельзя, сказал я себе, тщательно промывая рану прозрачным дезинфицирующим средством и накладывая на неё марлевый компресс. Ведь это может и повториться. Может, через год, а может, и завтра утром. И когда-нибудь мне не удастся привести себя в норму. Даже если впредь я каждую ночь буду засыпать в обнимку с ящиком инструментов.
Можно перенести телефон к кровати. И день, когда я больше не смогу привести себя в действие, станет днём капитуляции. В этот день они смогут забрать меня обратно. Поскольку предписания на случай, подобный сегодняшнему, были совершенно внятными и однозначными. Если бы я захотел действовать по инструкциям, я должен был бы сразу же, как только смою с рук кровь, без промедления позвонить подполковнику Рейли, и он немедленно направит меня обратно в Штаты на капитальный ремонт, безусловно по высшему разряду, на борту военного самолёта, который полетит специально из-за меня. Но только в одну сторону. Рейли установит за мной полный контроль и наблюдение, и смогу ли я когда-нибудь из-под него вырваться, ещё большой вопрос.
Поэтому я не собирался действовать по инструкциям. Информировать Рейли означало бы единым махом лишиться свободы, с таким трудом достигнутой, а этого мне хотелось меньше всего. Поэтому я хоть и смыл кровь с рук, но подполковнику Рейли звонить не стал.
Вместо этого я залепил свой компресс пластырем, вышел в прихожую и достал из тайника мобильный телефон. По своему стационарному телефону я звонил редко, а если звонил, то разговоры были незначительные, поскольку мне приходилось учитывать, что меня всё ещё прослушивают – разумеется, только из предосторожности. Мобильный же телефон я раздобыл себе окольным путём, его, насколько я мог судить, невозможно было бы идентифицировать как мой. А это давало мне уже другие возможности. Поскольку четырёхгранная дубинка и анонимный мобильник – это ещё не все вспомогательные средства, какими я обзавёлся.
Я набрал номер доктора О'Ши.
– Это Дуэйн, – сказал я, дождавшись его ответа. – Мне срочно нужна ваша помощь.
– Понял, – сказал он. – Можете прийти ко мне в приёмную?
– К счастью, да.
– Тогда приходите в одиннадцать. – И он без лишних слов положил трубку.
У Рейли случился бы удар, если бы он узнал, что я здесь доверительно наблюдаюсь у местного врача общего профиля – гражданского! И его бы, без сомнения, подкосило, если бы он узнал, что доктор О'Ши делал рентгеновские снимки моего тела. Снимки моего тела в один миллиард долларов, за которое немало людей на этой планете отвалили бы немереные суммы денег. Но, как я уже сказал, доктор О'Ши пользуется моим доверием.
Я протопал назад в ванную комнату, снял окровавленную пижаму и бросил её в ванну. Потом намочил тряпку, вытер кровь со ступней и направился в спальню, идя по своим тёмным следам и по цепочке густых красных капель. Постель имела такой вид, будто безумный убийца-маньяк только что расправился в ней со своей последней жертвой. Я стянул всё, простыни тоже бросил в ванну и залил холодной водой. Кровь можно отстирать только холодной водой, это я хорошо усвоил.
Было почти девять, когда я принялся вытирать с пола следы крови.
2
Ты жалуешься и не хочешь понять, что во всём, на что ты в обиде, плохо только одно: твоё собственное недовольство и твои обиды. У человека есть только одно несчастье: если в его жизни есть вещи, которые он воспринимает как несчастье.
Сенека. Нравственные письма