Выходить с ним куда-нибудь вместе было губительным для чувства уверенности в себе, особенно если ты сам считал себя интересным парнем и привык к тому, что женщины подкрепляют твою уверенность в этом. Но в нём, однако, не было обаяния. Он носил тоненькие усики, которые придавали ему заносчивый вид, и мог с беспощадной холодностью отчитать кого угодно. Когда он говорил, это всегда звучало как-то несдержанно, даже если он всего лишь спрашивал, который час.
По сравнению с ним я был педант и чистоплюй. Он повсюду оставлял свои состриженные ногти, вычесанные волосы и разбрасывал по комнате трусы, мокрые полотенца и пустые упаковки из-под гамбургеров. Читать его можно было заставить только под дулом пистолета, это занятие было не для него. Родом он был из шахтёрского городка; мать рано умерла от рака лёгких, а отец был убит гремучим газом: ну хорошо, так и быть, он почитает эту книгу, если только это поможет ему никогда в жизни больше не возвращаться в тот проклятый шахтёрский городок.
Ему не пришлось туда возвращаться. Он умер во время операции установки атомной батареи и был погребён на кладбище Корпуса морской пехоты США. Без батареи.
Далее я поминаю моего товарища Джордана Безани, который был жертвой наших коллективных насмешек из-за своей избыточной робости в отношении женщин. Я думаю, он и солдатом-то стал лишь потому, что надеялся, что униформа и весь этот военный ореол помогут ему найти подругу. Насколько мы знали, у него ещё в школе долгое время была одна девушка, и он относился к этому очень серьёзно. Казалось, он не был способен к быстрым и лёгким отношениям, на какие были настроены все мы. Иногда он выходил с нами в город, но так и сидел у стойки бара как приклеенный, глядя своими карими глазами в бледно-жёлтое пиво, какое подавали в большинстве пивных, непривлекательный мужчина с бычьим загривком и растрёпанными волосами, считавший себя слишком уродливым, чтобы тягаться с нами в гонке за самую красивую девушку вечера. И, судя по всему, он был не так уж и не прав.
Он ненавидел себя за свою застенчивость, но никогда не прилагал усилий, чтобы как-то изменить это. Я думаю, он был просто ленив. Если ему никто не препятствовал, он ел какие-нибудь готовые продукты прямо из банки, не разогревая и не приготавливая их каким-то другим способом. Иногда он рисовал – наши портреты или врачей, но чаще всего это были эскизы птиц, которые дрались из-за хлебных крошек во внутреннем дворе клиники, и это его почему-то занимало. Его рисунки с птицами можно было печатать в учебниках или в журнале National Geographic – тут он был мастер. Из него что-то могло бы получиться. Совсем не то, что из него потом сделали, вот что я имею в виду.
Он заболел в процессе тренировок. Поначалу он принял это за обычную простуду и на несколько дней слёг в постель. Но то была не простуда. То было воспаление, которое имело отношение к имплантатам. Температура у него росла, но врачи никак не могли установить, что же является причиной жара и где находится очаг воспаления. За ним наблюдали, а жар повышался. Его поместили в реанимацию, стали закачивать в него всё, что водилось на кухне медицины, но жар повышался и однажды утром добил его.
Я поминаю далее моего товарища Стивена Майерса, которого интересовали в жизни лишь две вещи: карьера и деньги. Почему он выбрал себе именно карьеру морского пехотинца, так и осталось для меня загадкой, ибо Корпус морской пехоты мог славиться чем угодно, но только не высоким денежным довольствием. Однако у Стивена всегда были деньги, причём немалые. И да, ещё у него было что-то вроде хобби: вина. Иногда он возвращался из своего увольнения в город с парой бутылок французского вина, по-настоящему пропыленных, упакованных в особую бумагу со старинными этикетками, на которых было изображение какого-нибудь виноградника и замка, рассказывал нам, сколько это якобы стоило – какие-то неправдоподобные суммы, в которые мы не верили, – и, в конце концов, откупоривал их вместе с нами. Хотя ясно видел, что нам совершенно наплевать, какое название носит алкоголь, который мы заливаем себе в глотку.
В один из таких случаев, в поздний час, незадолго до конца последней бутылки он однажды признался мне, что его родители рано разошлись и у них был комплекс вины перед ним, которую они пытались загладить щедрыми подарками, главным образом наличными деньгами. Он дошёл до того, что стал пользоваться этим, сталкивая их друг с другом, а из денег, которые он таким образом скопил, он начал сколачивать себе состояние: покупал акции и разбогател, когда ему не было и восемнадцати. Он всегда был готов дать дельный совет по бирже или вообще по денежной части, и некоторые врачи очень серьёзно относились к тому, что им советовал Стивен.
По сути, он был загадочный тип, человек с почти ощутимым тёмным излучением. Ему ничего не стоило в столовой прихватить чужую порцию; собственно, он уминал огромное количество еды, но хотя он занимался спортом не больше нашего, талия у него была как у балетного танцора.
В подготовительной фазе проекта, когда мы ещё могли выходить по вечерам, он никогда с нами не ходил.
– Желаю удачи, – только и говорил он, напутствуя нас, и равнодушно смотрел нам вслед своими рыбьими глазами. Целый вечер посвятить охоте за какой-нибудь девицей – это казалось ему напрасной тратой времени. Когда он чувствовал соответствующие позывы, то регулировал это при помощи денег и, разумеется, не довольствовался дешёвыми шлюхами с улицы. Как всегда, он и в этом вопросе знал, где найти что получше.
Стивен выдержал все операции, но он не мог управиться с системой усилителей. Он срывал двери с петель, разбивал столы и стулья, выдёргивал выдвижные ящики так, что они летали по комнате, и ломал подносы с едой. Его системы то и дело калибровали заново, прописывали ему сеансы гипноза и специальные тренировки, и на одной из таких тренировок он невзначай прыгнул слишком высоко и слишком неконтролируемо и, приземлившись, сломал себе шею.
Я поминаю, наконец, моего товарища Лео Зайнфельда. Лео был родом из Бронкса и, как он однажды дал нам понять, сбежал в свое время из еврейского сиротского дома. Это был компактный, коренастый парень с оливково-коричневыми, густо льнущими к черепу курчавыми волосами и на удивление нежным лицом. Говорил он немного, и если говорил, то тонким, безучастным голосом. Его страстью была стрельба. Он стрелял не особенно точно, зато очень охотно. При малейшей возможности он оказывался в тире, с оружием, какое подворачивалось под руку, и если понаблюдать, как он распаковывает автомат MP-5N, разбирает его, чистит и снова собирает, как он берёт его в руки и прицеливается, то иногда возникало впечатление, что присутствуешь при сексуальном акте.
– Наступает такой момент, когда ты остаёшься с оружием один, – объяснил он мне однажды, поглаживая «Беретту М9», и в том, как он это сказал, было что-то от дзен-монаха. – Ты становишься оружием, а оружие становится тобой. Между вами пропадает дистанция. Это чудесно. – Он отложил оружие и несогласно покачал головой: – Ненавижу, когда это подходит к концу.
Наверняка он ненавидел и то, как подошло к концу с ним самим. Во время очередной рутинной, не особенно напряжённой тренировки его система сработала неправильно и убила его изнутри.
Колин ехал молча. Он казался усталым, но в то же время чувствовалось, что у него есть указание избегать разговора со мной. Кроме того, в левом ухе у него торчал наушник, который, как я заметил, не очень хорошо функционировал. Вскоре после того, как с чистого поля мы свернули на грунтовую дорогу, он проделал тот же фокус с переговорным устройством и ждал, пока несколько голосов из эфира не заверили его, что птички спят. После этого утешительного известия он вырулил на дорогу, прибавил свет и дал такого газу, что если в окрестностях и были какие-то действительно спящие птички, то они были неотвратимо разбужены, и мы примчались назад в Дингл.
Там он сделал круг по узеньким переулкам старого города, приостановился в укромном, тёмном углу, чтобы я смог выйти, и, не попрощавшись, умчался в ночь. Я постоял там, где вышел, просканировал окрестность, но не нашёл ничего, что вызвало бы моё подозрение или подозрение моей системы.