Наши шаги отзывались эхом в пустынных залах: Ясон почти бегом вел нас через дворец, осматривая каждый угол в поисках мальчика, который – верил он – прятался где-то. Он замедлил шаг на мосту, уставился вниз, в пустую рокочущую бездну, но перешел мост не пошатнувшись. В отличие от Ниив, испуганно вцепившейся в меня. Вот уж не думал, что она испугается высоты!
– Здесь пусто! – крикнул наконец Ясон. В его голосе звучало отчаяние и недоумение. – Этот дворец – пустая скорлупа.
Он бросился к главным воротам, за ним Гилас. Я развернулся и пошел назад. Ниив поспешила следом, испуганно сжимая обеими руками копье, настороженно озираясь. Мы возвратились к дверям военной палаты.
– Жди здесь, – велел я Ниив. – Не переступай порога.
– Почему?
– Ни о чем не спрашивай!
– Что это за место?
Переливы света от движущихся картин на стене отражались в ее глазах.
– Кто эти люди? – шепнула она. Взгляд ее метался между согбенными задумчивыми бронзовыми воинами, собравшимися вокруг стола.
– Это просто игрушки, – заверил я ее. – Жди здесь.
Она села, прислонившись к наружной стене палаты, но то и дело заглядывала в открытую дверь.
Я вошел в тайное святилище. Медная статуя Афины Паллады тускло смотрела на меня сквозь прорези наличника шлема.
– Хорошую шутку ты сыграла со мной в ничейных землях. Но хотел бы я знать, так же ли сильны твои чары здесь, в глубине Иного Мира?
В холодных глазах отразился луч света, но под поверхностью металла все было темно.
– Он даже не знает, что ты здесь, – продолжал я, твердо решившись высказать все, даже если дух, обитающий в идоле, не пожелает открыться. – Верно, малость волшебства еще осталось в твоем теле, если тебе удавалось остаться так близко к нему и ни разу не выдать себя. Он чувствовал твои поцелуи и твои слезы.
Он прибегнул к силам самой земли, чтобы соорудить из воспоминаний этот чудовищный дворец. Твой сын безумен, Медея. И ты это знаешь, уверен. Вся твоя забота не спасла его от потери всего, что смертные называют разумом. Он теперь вроде пса, что воет на луну. Он не понимает, что делает. Он не более жив, чем игрушки, созданные им по памяти отцовских рассказов.
Холодный медные глаза, ни проблеска собственного света. Я мог и ошибиться.
– Но стоит ли дивиться его безумию? – дразнил я ее. – Ведь и у его матери в голове царит большая сумятица. Медея – жрица Овна, однако святилище в Иолке почему-то возводится вокруг статуи быка. Она могла бы спрятать его в любой стране мира, а забросила в будущее, в царство Мертвых. С этого мига он был обречен. Обречен на безумие, как его мать обречена потерпеть поражение в своем желании защитить. Ты скрываешься под личиной Афины, защитницы городов. Ты ничего не защитишь, кроме собственного желания сохранить для себя жалкие останки сына. Твой сын мертв.
Холодные глаза. Лишенные света.
Я постучал пальцем по тусклому металлу против места, где могло бы располагаться сердце.
– Случись та измена вчера или в прошлом году, в позапрошлом, я мог бы понять твою ненависть. Но ты жила, ждала здесь веками. Семь веков, Медея. Семь веков ты держишь сына в этом несчастном месте, скрывая его от глаз отца. Ты ждала, жила, ждала, ела, пила, спала, ходила, горевала и ждала! Семь веков! Как может ненависть жить так долго? Не понимаю. Как может живое существо так долго ненавидеть?
Глаза ожили!
– Разве семь веков охладили твою любовь к Ясону? Глупец! Мы живем в сумерках. В сумерках Время замедляет шаг.
Голос со скрежетом вырвался из-под бронзы. Слова поразили меня внезапностью не меньше, чем смыслом. Медея была права: семь веков прошло с тех пор, как я ухватился за возможность вырвать его из могилы в холодном северном озере! Есть чувства, которые переживают смерть, сколько бы тысяч встреч ни промелькнули.
Нелеп был мой вопрос. Удивительно, что сомнение в живучести ненависти оказалось тем волшебством, что заставило статую явить свою душу. Она сдвинула назад шлем, сбросила бронзовую скорлупу. Из твердого металла словно перетекала в мягкую, одетую в темное теплоту. Снова передо мной стояла старая женщина, прекрасная женщина, моя первая любовь, скрытая, но не уничтоженная Временем, прошедшим сквозь ее тело и кости. Ее состарившееся тело свидетельствовало, сколько волшебной силы потратила она, чтобы создать одну жизнь среди такого множества жизней в ее бесконечном существовании. И как прежде, я не замечал ее старости, только вдыхал запах первой страсти, пожинал воспоминания мальчишеской любви тех времен, когда нас еще не разлучила Тропа.
Мне хотелось обнять ее. Мы стояли так близко, что могли бы поцеловаться. Но она не подалась ко мне, и только тень грусти выдавала и в ней память о прежних днях, до Ясона, до самой верной любви, до предательства, разбившего ее хрупкую жизнь.
Слышала ли она мои мысли? Я лишился силы, лишился способности понимать. Мои кости спали: все знаки, вырезанные на них, все чары, питавшие мое могущество во внешнем мире, крепко спали, радуясь передышке. Слышала ли она мои мысли? Эта страна должна была лишить ее искусства, но ведь она, как и ее сын, питалась отзвуками древней магии, сохранившейся на этом странном острове посреди Царства Теней Героев.
– Ты не представляешь, как страшна была моя жизнь жрицы Овна в Колхиде. Что-то унесло мои чары. То было мертвое место, и я гнила изнутри. Потому-то я и возвела храм лучшему богу – богу-быку – в Иолке! Все в Колхиде шло не так! Ясон не соблазнил меня, как говорят глупые сказки, – он меня вызволил! Где-то в мире Океана есть пословица, что моряк с гибнущего в бурю корабля хватается за обломок мачты. Ясон стал для меня таким обломком – не совершенным, но необходимым для спасения жизни. Как жадно я цеплялась за него! Он вернул мне жизнь. Он был обломком бревна. Но сердцевина оказалась гнилой, и я утонула в глубокой воде.
– Захватив с собой двух сыновей.
– Я не могла их оставить. Ясон был жесток. Подумай, что он мог сотворить с ними.
– Я знаю, что сотворила с ними ты. Один бродит по миру, торгуя своим воинским искусством, в смятении и одиночестве, спасаясь от собственного прошлого. Другой, обезумев, призывает древние силы для воссоздания жизни: мужчина, в котором нет ничего, кроме детства. Ты убила обоих, Медея. Какое утешение принесла тебе близость к Маленькому Сновидцу? Мальчик даже не знает, что ты здесь.
Но Медея уже сложила оружие. Она могла бы обжечь меня пламенем, нанести удар, проскрежетать новые слова, оправдывающие совершенное в Иолке семь веков назад. Но лишь печаль была в ее прекрасном лице. И одиночество.
– Ты не понимаешь… – прошептала она. И вдруг резко повернулась к двери. – Кто там?
– Только та девушка. Ниив.
– Нет. Кто-то еще.
Я расслышал топот бегущих ног. Гилас с разбегу проскочил в дверь, обомлев на миг, но тут же перевел дыхание и выкрикнул:
– Антиох, они убьют друг друга! Останови их!
«Они» могли быть только Ясон с Киносом.
– Они не узнают друг друга, – сказал я Медее в надежде словами разогнать туман, застилающий ей глаза.
– Я знаю, – только и сказала она, сложив руки на груди и чуть склонив голову, но по-прежнему глядя мне в глаза.
Так я и оставил ее, а сам бросился за Гиласом. Мне слышен был звон металла о металл, выкрики двух мужских голосов, бесконечно повторяющих все тот же напев неверия. Ярость и отчаяние так наполнили пустой дворец, что он больше не отзывался эхом.
В спешке мы сбились с дороги. Гром ненависти обрушивался из каждого коридора, заставляя нас метаться то туда, то сюда, покуда мы, обессилев и потеряв надежду, не остановились посреди сжавшегося в комок пространства.
К тому времени, как я сумел отыскать дорогу к пропасти, поединок закончился.
Кинос, по обычаю древних греков сражавшийся обнаженным, только в шлеме, нагруднике и поножах, получил от Ясона удар, отбросивший его на самый край провала.
Оба они были залиты красным.
Ясон с удивлением смотрел на собственный клинок, словно не в силах постигнуть простоты случившегося. Пук волос, редких, седых, окровавленных, срезанных с виска вместе с клоком кожи, болтался у него на плаще. Пол-лица залито кровью. Поток воздуха из бездны крыльями развевал черный плащ за плечами дрожащего человека. Он склонялся к сыну, держа меч наготове, но другую руку протягивал побледневшему противнику.