— Сюда? — спросил Эрих, словно глазам своим не веря, и заглянул в темный, черный, забранный решетками подвал. — Ты меня запереть хочешь?..
— Посидишь, пока не опомнишься. Я не уступлю!
— Ты этого не сделаешь, отец, ты не имеешь права!
— Увидишь, что сделаю! Давай ключ, Отто! Входи, Эрих! А, не хочешь, марш в конюшню — работать!
— Отец! — взмолился сын, вцепившись в дверную раму. — Послушай, отец, ради бога, хоть один этот раз — уступи! Я, может, вел себя легкомысленно. Обещаю тебе, больше этого не будет, я исправлюсь!
— Вот и исправляйся — в конюшне!
— Ни за что!
— А в таком случае — марш!
Сильным пинком он втолкнул сына в подвал и захлопнул дверь. Тот изнутри навалился на нее с криком:
— Отец! Отец!
Отец повернул ключ в замке.
В дверь забарабанили кулаками,
— Тиран! Живодер! Палач! — вопил сын не своим голосом.
— Пойдем, Отто, кормить лошадей, — сказал отец и стал подниматься по ступенькам.
— Ты слишком строг, отец! — пролепетал Отто.
— Что такое?! — вскинулся на него отец и остановился. (Из подвала по-прежнему доносились крики.) — Что такое?! А со мной, по-твоему, хорошо поступили? — И он сурово воззрился на сына. — У меня, по-твоему, не болит душа? Пошли, Отто, лошади заждались!
10Поднимаясь по ступенькам подвала впереди своего сына Отто, отец кряхтел и отдувался совсем по-стариковски.
— Ну и ну, — бормотал он себе под нос. — Нечего сказать, дожили!
Однако, выйдя во двор, он приосанился. Почти обычным властным тоном гаркнул на женщин, выглядывавших из окна:
— Делать вам, что ли, нечего? А ну-ка за работу! Лица за окном мгновенно исчезли. Хакендаль вошел в конюшню.
— Все в порядке, Рабаузе?
— В конюшне-то все в порядке, хозяин! — ответил Рабаузе, — единственный намек, какой он себе позволил.
Весь следующий час работы было невпроворот; обычная молчаливая суетня — ровно в половине седьмого надо было отправлять лошадей в дневной рейс.
И все же Отто, урвав минуту, нет-нет да и прислушивался с порога конюший к тому, что творится в подвале. Оттуда не доносилось ни звука, но это отнюдь не означало, будто Эрих покорился отцу. Что Эрих покорится, было так же трудно ожидать, как то, что отец смягчится. Тяжело вздохнув, возвращался Отто к своей работе. Он замечал, что и Рабаузе чаще обычного выглядывает в дверь конюшни, и только отец делал вид, будто ничего не случилось.
Не раньше чем стали возвращаться ночные извозчики, вышел Хакендаль во двор. Как и всегда, он сам беседовал с каждым, сам проверял показания счетчика, сам забирал и записывал выручку. В эту ночь она была особенно велика, седок так и валил. Пролетки не застаивались на стоянках. Хакендаль принял в кассу кучу денег и приободрился: что ни говори, а не все еще потеряно, дела идут!
Он велел Рабаузе засыпать ночным коням лишнюю порцию овса и спросил старика извозчика:
— Куда тебя нынче носило, Виллем?
— В городе невесть что творится, — отвечал извозчик. — Только и разговору, что про убийство эрцгерцога. Меня три раза гоняли к Шерлю, где вывешивают телеграммы. Убийцу-то поймали, господин Хакендаль, он из этих скубентов, только имя я запамятовал. Тут же, говорят, выпил яду, да его, вишь, вывернуло наизнанку…
— Так, значит, студент, — протянул Железный Густав. — И из-за такого дерьма люди ночью покою не знают! Ему бы задницу расколошматить, да так, чтобы кровь фонтаном, вот что ему надо! Сразу казнить, он и не почувствует, его надо сперва хорошенько помучить! Да что там, нынче и наказывать как следует не умеют.
Старик извозчик оторвался от своей работы, — он чистил синие суконные подушки для дневной смены.
— Вы думаете, господин Хакендаль? А мне сдается, вот уж чего на свете хватает. Да и все у нас делается черёз крик, по команде, а ведь человек не машина, он тоже в некотором роде живое дыхание, со всякими чувствами…
Однако старый Вильгельм выбрал неудачное время для своих рассуждений; в эту самую минуту во двор вкатил его коллега Пипграс; несмотря на ясное летнее утро, верх его пролетки был поднят, а фартук натянут до отказа, словно на улице ливмя лил дождь. Но тут не в дожде было дело…
— Вот, господин Хакендаль, — начал Пипграс, спустив ноги с козел на высокое колесо пролетки, и, пыхтя, сдвинул с шишковатого лба свой лаковый цилиндр с номером. — Тпрру, не балуй, Оттилия! Этой стерве лишь бы до жратвы добраться. Вот, господин Хакендаль, судите сами, что мне оставалось делать? Часу в нервом ночи садится ко мне эта пара, — езжай, говорит он, мимо Лертерского вокзала до Тиргартена, а там все прямо, покамест я не постучу. А мне и невдогад, что он с мухой, только замечаю, седок не стучит и не стучит. А я все еду и еду и нет-нет да и спрошу — не хватит ли? И ничего, никакого ответа, а когда я наконец придержал лошадь, смотрю, оба дрыхнут, да как дрыхнут, сердечные! Хоть тряси его, хоть на ухо кричи, он только бормочет что-то не разбери-поймешь, не добьешься, где у него и дом-то.