— Чертов лоботряс опять порвал штаны, — ворчал Хакендаль, стоя за гардиной. — Рвет на себе все в клочья, а мать сиди и штопай.
— Дарования вашего сына Гейнца лежат в иной области, — продолжал директор. — Я сказал бы, что они ближе к практической жизни. Следует подумать — может быть, ему больше подошло бы реальное училище. У обоих ваших сыновей превосходные задатки.
— К сожалению, третий совсем не таков, — пожаловался Хакендаль. — Растяпа — куда его ни поставишь, там он и засыпает.
— Должно быть, и у него свои дарования, — утешил его директор. — Надо только открыть их и дать им развиться.
— Растяпа он, — стоял на своем Хакендаль. — Я от него не вижу огорчений, но и радости никакой не вижу. Это мой крест!
17Отто Хакендаль сдал обеих лошадей подмастерью кузнеца и поспешил дальше, хоть и знал, что отец его за это не похвалил бы. Отец считал, что за кузнецом надо следить в оба: либо он отхватит чересчур большой кусок копыта, либо вгонит гвоздь куда не следует.
Дело в том, что и у Отто имелись свои секреты: пусть он слюнтяй и растяпа, но не в такой уж степени, как считает отец. Он доверил кузнецу лошадей, рассудив, что если в одном случае из двадцати и может случиться промашка, то не обязательно же сегодня.
Итак, Отто быстро шагает по улице и уже по тому, как он шагает — хоть и быстро, но предпочитая жаться к стенам и избегая взглядов прохожих, — заметно, что с ним не все ладно. Собственно говоря, Отто рослый, видный малый, он сильнее всех братьев, сильнее даже, чем отец, по нет у него настоящей выправки и не чувствуется в нем энергии и сознания собственного достоинства, — словом, тюфяк тюфяком. Может, он и был прав, когда говорил матери, что отец школил его больше, чем других детей. Это его и сломило. Хотя, должно быть, он и без того не отличался сильной волей; известно, что крепкое дерево растет наперекор ветрам, а слабое они ломают.
Отто помахивает на ходу небольшим свертком, но, спохватившись, сует его под мышку, будто краденое добро. Вот он сворачивает за угол, переходит улицу и, боязливо оглядываясь, ныряет в подворотню. Пересекает двор, проходит еще подворотню, опять пересекает двор и начинает торопливо взбираться по лестнице.
Он проходит второй, третий этаж, поднимается все выше. Видно, Отто здесь не впервые, он не смотрит на дверные таблички. Навстречу ему спускаются люди, но они не глядят на него — у Отто Хакендаля, что называется, способность мимикрии, он так бесцветен, что его не замечают.
Но вот он останавливается перед дверью. На табличку «Гертруд Гудде, портниха» и не смотрит. Нажимает кнопку звонка — раз, другой. За стенкой движение, чей-то голос, а потом смех ребенка — Отто улыбается.
Да, теперь он улыбается, — не просто кривит рот, а улыбается от души, потому что счастлив. И расцветает в улыбке, когда дверь распахивается и ребенок нетвердыми шажками бежит к нему, спешит прижаться к его коленям, восторженно восклицая:
— Папа! Папочка!
— Ты что-то запоздал, Отто, — говорит женщина, стоящая на пороге. — Что-нибудь случилось?
— Я только на четверть часика, Тутти, — говорит он, наклоняясь и целуя ее в губы. — Я оставил в кузнице лошадей — надо сразу же возвращаться за ними. Да, да, Густэвинг, это папа! Хорошо ли ты спал?
Ребенок счастлив, отец подбрасывает его высоко-высоко, ребенок смеется и вскрикивает от восторга. Улыбается и женщина, Гертруд Гудде, портниха, — правильно сказал директор гимназии: нет человека, настолько лишенного дарований, что он не способен дарить радость другому.
Гертруд Гудде, бедная калека с искривленным позвоночником — одно плечо выше другого — с востроносым личиком и нежным взглядом голубки, какой не редкость у горбунов, — Гертруд Гудде, безотказная труженица, хорошо знает своего Отто, его безволие и нерешительность, его страх перед отцом, но также его желание дарить радость.
— Так что же у вас стряслось? — спрашивает она. — Рассказывай, Отто! Надеюсь, ничего страшного?
— Я опять принес тебе кое-что — мои резные работы. Марок десять Темплин тебе за них даст.
— Только не просиживай над ними ночи! Я и сама управлюсь. Сегодня у меня четыре примерки!
– Да уж ты… — говорит он и, обращаясь к ребенку: — Густэвинг, ну не молодец ли наша мама?
Ребенок ликует, мать улыбается. Ах, эти двое обиженных судьбой — он со сломленной волей, она с искалеченным телом — здесь вдвоем, — нет, втроем — укрытые от мира, в этой комнатке с кухней, — сколько радости они дарят друг другу!
— Пойдем, Отто, ну хоть минутку можешь ты посидеть? Я оставила тебе кофейку, а вот и булочки. Ешь давай! А Густэвинг тебе покажет, как он делает гимнастику.