— Ты прав, — спешит она его успокоить. — Теперь это было бы и вовсе не хорошо, ведь на отца такое свалилось!
Они смотрит куда-то в пространство. А между тем его рука застенчиво тянется по столу к ее руке. — Ты не сердишься? — робко спрашивает он.
— Нет, нет, — уверяет она, — но только…
— О чем ты? — спрашивает он, видя, что она запнулась.
— У меня этот австрийский принц не выходит из головы, ну — которого убили. Люди говорят, непременно быть войне
— Да? — спрашивает он, не понимая, куда она клонит.
— Ведь и тебя возьмут на войну, верно?
Он кивает.
— Отто, — говорит Тутти настойчиво и стискивает его руку. — Отто, неужто ты и на войну пойдешь, не женившись на мне? Ах, Отто, я не за себя болею! Но если с тобой что случится, Густэвинг останется безотцовщиной…
Он смотрит на мирно играющего ребенка.
— Если будет война, Тутти, — говорит он, — я непременно на тебе женюсь. Обещаю тебе. — И, увидев, что ее глаза засветились надеждой, добавляет неуверенно: — Но только войны не будет…
— Нет, нет! — порывисто восклицает она, сама испугавшись своих желаний. — Только не это! Ни за что на свете!
18Как и каждый вечер, стоял Железный Густав посреди своего извозчичьего двора, как и каждый вечер, рассчитываясь с дневными извозчиками и провожая на работу ночных. Сегодня он был, пожалуй, еще неразговорчивей, чем обычно, но среди общего волнения никто этого не замечал. В этот вечер извозчики приехали не на шутку взволнованные.
— Войны не миновать! — говорили одни.
— Вздор! — говорили другие. — Какая может быть война, когда кайзер покатил из Киля дальше? Кабы ждали войны, он бы как миленький вернулся в Берлин.
— Но ведь парусные гонки в Киле не состоялись!
— Так это же по случаю траура, при чем тут война! Тот, говорят, какой-то родня нашему.
— «Локаль-Анцайгер» пишет…
— Что мне твой «Скандал-анцайгер», ты почитай «Форвертс». В рейхстаге у нас, слышь, сто десять социал-демократов, — вместе с пролетариями всего мира они заявили, мы-де не хотим войны.
— Молчать! — гаркнул на спорщиков Хакендаль.
— Мы-де ни пфеннига не дадим на капиталистические войны…
— Молчать! — снова гаркнул Хакендаль. — Я не потерплю у себя во дворе такой болтовни!
Спорщики замолчали, но за его спиной шепотом ведутся те же разговоры. В другое время Хакендаля бы это раздражало, но сейчас ему не до них. Не радует его и сегодняшняя дневная, снова непривычно высокая выручка. По всему видать, в Берлине что-то творится.
Люди волнуются, им не сидится дома, они высыпали на улицы, из рейхстага бросаются в Замок, из Замка в военное министерство, из военного министерства в редакции газет. Каждому хочется что-то услышать, что-то увидеть, Но Замок погружен в темноту, яхта кайзера мчит своего хозяина к Нордкапу — и только когда под звон курантов сменяется караул, берлинцы могут дать выход своим патриотическим чувствам.
Старый Хакендаль унял крикунов, затеявших у него во дворе крамольную болтовню, и продолжает принимать выручку. День и правда выдался удачный, но если одно не слишком его огорчает, то другое не слишком и радует, и даже разговоры о близкой войне не занимают его, старого солдата! Одна мысль гвоздем засела в мозгу: где-то мой Эрих? Я было хотел выпустить его из подвала, сказать, что все в порядке и что он завтра же сможет пойти в школу, а тут, на беду, его нет!
Шум во дворе стихает, дневные извозчики разбрелись но домам, ночные отправились на работу. Хакендаль смотрит на окна своего дома; здесь, во дворе, еще брезжат сумерки, а в супружеской спальне уже горит свет. Верно, мать ложится. Ему бы тоже не грех на покой, но он, по-строевому повернувшись на каблуках, идет в конюшню.
Рабаузе второй раз засыпает лошадям корм, он искоса взглядывает на хозяина и откашливается, словно хочет что-то сказать, но не решается.
Подальше Отто трет коня пучком соломы. Кучер загнал его, норовя доставить седока к поезду и получить обещанную лишнюю марку. Хакендаль останавливается рядом и машинально следит за тем, как старается Отто.
— Брюхо потри! — злобно накидывается он на сына.
Отто бросает хмурый взгляд на отца и начинает изо всех сил тереть брюхо. Старому коню щекотно. Он беспокойно перебирает ногами и фыркает…
— Крепче! — кричит отец. — Ты не девку лапаешь!
Это его обычный унтер-офицерский тон. Отто не впервой его слышать, и он снова быстро оглядывается на отца. Глаз у него налит кровью и затек — отец сразу же кинулся его бить, как только узнал, что это он выпустил Эриха.