— Дудки, теперь не удерут! — говорит отец с удовлетворением. — Русским объявлена война! Граница-то закрыта!
— А вдруг они махнут к французам? Французам ведь война еще не объявлена! И я не понимаю почему, отец? Ведь наш заклятый враг — французы!
— Все своим чередом, — поясняет Хакендаль. — Над нами не каплет! Дойдет и до французов, а тем более — до англичан. Вот кто зарится на наш флот и колонии — завидуют нам, паскуды…
Толчея становится гуще. Если сначала встречались все больше одинокие одры под водительством какого-нибудь мясника или зеленщика, то теперь лошадям конца краю не видно. Пивоварни представлены бельгийскими тяжеловозами, а манежи резвыми восточно-прусскими лошадками. Господские кучера в пышных бакенбардах ведут под уздцы своих ганноверок, — в 1914 году не все еще шикарные господа уверовали в шикарность автомобилей, считая, что куда больше чести делают им собственные выезды.
И над всей этой толкотней и суетней — пестрая перекличка голосов: извозчики приветствуют своих коллег; шультхейсовские возницы, беседуя с рибековскими, высмеивают их клячонок; мясники, чьи кони особенно норовисты — их, говорят, что ни день, поят бычьей кровью, от чего они становятся необычно ретивы, — мясники уже вступают в переговоры: «Если твоего заберут, я буду возить твое мясо. А если заберут моего, вози ты мое». (Им и невдомек, как мало придется им вскоре возить.)
Встречает знакомых и Хакендаль: тут и братья Краутеры — сущая мелюзга, не то одна, не то две пролетки; и владелец похоронного бюро — при большом наплыве Хакендаль выручает его лошадьми; и мебельщик с противоположной стороны улицы — у его лошадей быстро сбиваются копыта.
— Здорово, Георг, ну и давка…
— Как на живодерне…
— Нас, с нашими одрами, пожалуй, домой вернут. На что мы им дались! Первое время хватит им своих лошадей.
— Слыхал? Французы будто бомбили Штутгарт с воздуха.
— Мне завтра тоже являться. Лавка-то моя загремит.
— Как думаешь, сколько они нам отвалят за наших инвалидов? Нам полагается надбавка, ведь мы теряем свой заработок.
— А ты, видать, непрочь нагреть на войне руки? Разлакомился на военные прибыли. Шалишь! В эту войну такого не будет!
— А на какие же шиши матери хозяйство вести?
Хакендаль прямо на части разрывается, ему надо и за лошадьми присмотреть, и со знакомыми перекинуться словом. Он — заметная фигура в своем околотке и в своем деле, и люди охотно его слушают. Они переглядываются и кивают головой.
— Правильно говорит Железный Густав, это вроде генеральной расплаты, да и англичанам по пальцам дадим заодно! А для чего же у нас Тирпиц со своим флотом?
Но вот они сворачивают за угол. Здесь, между последними доходными домами, большой открытый плац, где по праздничным дням шумит базар. Сейчас тут вбиты сваи, и на них перекладины с кольцами — привязывать лошадей. Повсюду снуют солдаты в спецовках и офицеры в полном обмундировании. Но что это? Что за невидаль? Тоже мне мундир!
— Бог знает на кого они похожи!
— Надо же такое придумать!
Но Хакендаль понимающе качает головой. Он, как бывалый солдат, дает исчерпывающее объяснение:
— Защитный серый цвет.
Защитный? Это слово передается из уст в уста: вот еще новость — защитный! Да, в эту войну отказались от обычного пестрого обмундирования. Все будут одеты в защитный цвет…
— Но почему, собственно? Очень жаль! Они же никакого вида не имеют!
— Чего зря болтаешь! Не все им изображать мишень в тире!
— Это Виллем и Мольтке, должно, обмозговали.
— Нынче поди и французы скинули красные штаны! Жаль, а я-то думал — из первого же пленного француза сошью себе красную жилетку…
Тем временем начался осмотр; то и дело выкрикивают новые фамилии.
— Ну-ка рысью! А теперь галопом! Ладно, годен, ноги в порядке. Поднимите ему ногу, не треснуло ли копыто?
Ветеринар заглядывает коню в рот и считает зубы.
— Восемь лет! — объявляет он.
— Я его, господни обер-лейтенант, за шестилетку брал!
— Восемь!
— В обоз! Коренник! Вторая группа! — картаво заключает офицер.
Писарь записывает, солдат берет у владельца из рук уздечку.
— Нет, сударь, трензель останется нам. И в повестке сказано: «Вместе с поводом».
Владельцу вручают ордер.
— Триста пятьдесят марок, гляди-ка, Густав, триста пятьдесят марок за мою Рыжуху. Цена приличная, очень даже порядочно с их стороны.
— По совести цена, — говорит Густав. — Ни много, ни мало, как раз то, что следует, как и положено в армии.