Но вот черед доходит и до его конюшни. Лошадь за лошадью выводят на осмотр… Выводит не Хакендаль, ему это не нужно, у него на то есть люди, он — большой человек. Именно так он себя и чувствует. Он жертвует на алтарь отечества, отдает не только сынов, но и лошадей, свое достояние. В этот ответственный час он приносит жертвы, и это тешит его самолюбие.
Хакендаль становится рядом с группой офицеров, за ним неотлучно следует Гейнц. Даже Малыш не так счастлив видеть офицеров, как его отец. Все тот же знакомый отрывистый тон, кто картавит, а кто гнусит, но каждое приказание звучит однозначно и сухо, решение принимается в какую-то долю минуты. Никакой бабьей болтовни, никакого «зайдете завтра»!
Какой-то офицер сверкнул на Хакендаля моноклем.
— Что вы здесь толчетесь, сударь! Что вы все слушаете? Вы себя подозрительно ведете.
— Это мои лошади, — поясняет Хакендаль.
— Ваши лошади? Ну как угодно! Не возражаю! Что же эти лошади у вас делали?
— Седоков возили, господин обер-лейтенант!
— Седоков? У нас им не седоков возить, хе-хе! Но они в хорошем состоянии. Понимаете в лошадях?
— Служил вахмистром у пазевалькских кирасир, господин обер-лейтенант!
— Старый кавалерист и знает толк в лошадях. Это видно! Легковаты, пожалуй, и мелковаты, — но в порядке!
Да, что хакендалевские лошади в порядке, это бросалось в глаза. Их уводили одну за другой, тут было чем гордиться!
— Ох, отец, да они всех заберут! Кого же мы запрягать будем? — взволнованно шепнул Гейнц.
— Сейчас не до этого. Главное — обеспечить армию тем, что ей нужно!
— Что это с вашей Сивкой, вахмистр? — снова обратился к нему офицер. — Молодая кобылка, а нет в ней жизни. Не больна?
— Никак нет, господин обер-лейтенант! Месяца полтора назад ее обогнал автомобиль. Испугалась — и так в себя и не приходит. Лучшая моя лошадь.
– Автомобиль? Дело дрянь! У тех коней вид получше. Сивку отставить, не годна!
Да, Сивку забраковали. А также и нутреца. И одну за другой еще трех лошадей. Они вроде бы и ничего, да из возраста вышли. Форсированного марша не выдержат.
— Так точно, господин обер-лейтенант!
И Хакендалю вручают ордер, — ордер на весьма значительную сумму. Эти лошади, работавшие на Хакендаля, источник его благосостояния, в переводе на наличные составляют много денег. Вернее, и много и мало — число, выражающееся пятизначной цифрой, но вместе с тем — дело всей жизни Хакендаля, все, что он создал, над чем трудился, выраженное в цифре, начертанной на клочке бумаги.
Он смотрит на листок и думает о том, как он каждую лошадь берег и холил, как, прежде чем решиться на покупку, десять — двадцать раз бегал туда и обратно, договаривался, торговался. Он думает о том, как он наседал на кучеров, чтобы лошадей не загоняли, и как, притаясь за афишной тумбой, частенько проверял, кормят и поят ли их кучера на стоянках. Лошади, конюшня, извозчичий двор стали содержанием его жизни, с тех пор как из нее ушла армия. И сейчас так пусто на душе…
— Гофман, доставите лошадей домой. Мы с Гейнцем немного пройдемся.
— Это можно, господин Хакендаль!
— Да сразу же и запрягайте. Сегодня извозчиков не хватает, надо подумать о том, чтобы кое-что и заработать.
— И Сивку, господин Хакендаль?
— Да и Сивку. На Сивке поедешь сам.
— Сделаем, господин Хакендаль!
— Пошли, Малыш, немного прогуляться. Я сегодня что-то не того…
— Да, отец!
— Зря этот солдат взял гнедого на короткий повод. У жеребца чувствительные губы.
Впрочем, уже все равно, это больше не его лошади — они принадлежат отечеству.
8Они прошли дальше по Франкфуртер-аллее — дома стояли все реже, а там потянулись сады и огороды. И вот уже перед ними первое настоящее поле — рожь.
— Погляди, Малыш, рожь, ее начали косить, да так и бросили. А ведь она в самой поре. Верно, тоже война помешала. Кто же теперь соберет урожай?
Он оглядел раскинувшиеся нивы, повсюду было тихо и пустынно. Никто не работал, и только по шоссейным дорогам торопливо шагали и ехали люди.
— Скоро, Малыш, настанет время, про какое я нынче толковал Рабаузе: женщины возьмутся за мужские дела.
— Значит, и мать?
— Да и мать, разумеется.
— Полно тебе, отец…
— А что же мать, — нужно будет, и она справится. Я сегодня же после обеда пойду запишусь добровольцем.
— Ты уже стар, отец! И сердце у тебя никуда.
— Сердце у меня в порядке!
— Ну что ты, отец! Ты иногда синий-синий делаешься.
— Ладно! Явлюсь, и меня наверняка возьмут. Вот увидишь!
— Но…
— Я говорю — возьмут. А ты знай помалкивай!