В моих дневниках я подробно описал эти ожидания. Тони предупреждала меня, что если эти записи найдут, то меня ждут серьезные неприятности. Посольство ФРГ прислало официальное подтверждение того, что я родился в Танненвальде/Шлоссберге в Восточной Пруссии, а не в Литве. По моей просьбе мне прислали список членов семьи, в которой я родился. Посольство также отправило ноту в МИД СССР, попросив принять меры, гарантирующие мой выезд и выезд моей семьи из Советского Союза. Мне порекомендовали подать соответствующие документы для получения визы, что я и сделал.
Советские власти всегда находили причины для отклонения моих заявлений. На этот раз у меня потребовали старое немецкое удостоверение личностй или свидетельство, выданное мне в Фихтенхоэ, городе, которого уже больше не существовало. Я не смог представить такое свидетельство или оригинал свидетельства о рождении. Я получил лишь письмо, в котором сообщалось, что в Центральном архиве Берлина не сохранилось никаких документов из бюро записи актов гражданского состояния в Шилльфельде, поскольку все они были уничтожены в конце войны.
МИД ФРГ проявил интерес к моему делу, и поэтому я не оставлял надежды на лучшее будущее. Майор КГБ Сечко не раз говорил мне, что я напрасно трачу время, подавая документы на выезд из Советского Союза. «Даже если немцы отправят сотню нот, ты все равно останешься в наших руках. Это мы решаем, кому можно уехать, а кому нет!»
Незадолго до смерти отец просил похоронить его рядом с моей матерью. Я обещал, что выполню его последнюю волю. Вскоре я получил телеграмму, в которой сообщалось, что 6 марта 1960 года он скончался. Я попросил у начальства отпуск, и мне его дали. Без такого разрешения я не имел права покинуть Шеренков.
Отца похоронили на кладбище в Лекечае. Там же находилась и могила моей матери, умершей 1 января 1949 года. Я забрал в Лекечае четыре тетради дневников, в которых описал события в Восточной Пруссии, надеясь переправить их в посольство ФРГ для того, чтобы ускорить получение визы. В поезде, направлявшемся в Москву, я беспечно оставил их в моем чемодане, и вышел в туалет. Когда я вернулся, то понял, что соглядатаи КГБ обыскали мои вещи и забрали дневники. Никто в вагоне «не видел», как это произошло. Меня раздосадовала потеря дневников, и я корил себя за то, что не послушался Тони. КГБ было известно о том, что я интересуюсь историями жизни заключенных и ссыльных, главным образом немцев, служивших в войсках СС. Не знаю, кто доносил на меня и были ли вообще доносчики в моем окружении. Предполагаю, что кто-нибудь мог видеть через окно моего дома, что я пишу что-то в тетради. Теперь все мои труды пропали.
В Москве я вышел на Белорусском вокзале. Мне предстояло убить восемь часов до отъезда вильнюсского поезда, который должен был отвезти меня в Литву. Я решил зайти в Посольство ФРГ. У меня был с собой небольшой чемодан. Замок на нем был сломан, и его отказывались принять в камеру хранения. На Большой Грузинской улице возле меня остановился автомобиль, из которого вылезли два незнакомых человека. «Гражданин, вы украли у женщины чемодан на Белорусском вокзале! Пройдемте с нами! Садитесь в машину, и отправимся в участок!» Когда я отказался, они показали мне свои удостоверения. Это были полковник и майор КГБ. Вскоре меня отвезли в штаб-квартиру этой зловещей организации. Внутри, в коридорных нишах, стояли солдаты в белых перчатках и с автоматами Калашникова. Меня отвели в комнату для допросов.
— Куда вы направлялись?
— В посольство Федеративной Республики Германии.
— Вы договорились там с кем-то конкретно встретиться?
— Нет.
— Зачем вам туда нужно?
— Я хотел узнать, когда мне смогут дать визу в ФРГ.
— Вы знаете, что вы гражданин Советского Союза?