— Бесполезно, — пробормотал себе под нос Штайнер, плохо понимая сам, что, собственно, хочет этим сказать.
Неожиданно он ощутил страшную усталость и сел на землю. Идиоты, подумал он и покачал головой. У него было такое чувство, будто он только что упустил самую главную в жизни возможность. Но почему-то это не слишком его опечалило, и он задумался, с чего бы это.
Спустя какое-то время он зашагал по дороге, чтобы вернуться к себе в роту.
Штрански бежал без оглядки до тех пор, пока ноги его не начали спотыкаться, а его мозг то и дело пронзали колючие иглы. Жадно хватая ртом воздух, он оглянулся. Примерно в пятидесяти метрах позади бежал его ординарец, словно лошадь копытами, взбивая подметками пыль, причем с каждым шагом голова его моталась из стороны в сторону. Штайнера нигде поблизости не было видно. Лишь только на запад тянулось бесконечное, пустынное, пыльное шоссе, и на какое-то мгновение Штрански решил, что стал жертвой галлюцинации, однако тотчас отогнал от себя эту мысль. Хотя его нервы в последнее время были на пределе, он знал, что пока еще находится в здравом уме. Лицо Штайнера, автомат в его руках, неожиданная встреча на дороге так ярко стояли у него перед глазами, что притворяться, внушать себе, что это было наваждение, попросту глупо. Штрански поймал себя на том, что дрожит всем телом, а сердце готово вот-вот выпрыгнуть из груди. Он даже прижал к грудной клетке ладони, в надежде успокоить сердцебиение. Все еще окончательно не придя в себя от пережитого ужаса, он обернулся на ординарца. Тот с бега перешел на ходьбу и теперь шел, нехотя переставляя ноги. На лице несчастного застыла злость, а где-то на дне этих бесцветных глаз Штрански — или ему только показалось? — разглядел презрение, смешанное с изрядной долей удивления. И в это мгновение он со всей очевидностью осознал, каким дураком себя выставил. Интересно, что сейчас о нем думает ординарец?
Он поспешил отвернуться, лишь бы больше не встретиться с ним глазами, чтобы не чувствовать на себе этого презрительного взгляда, который, казалось, буравил его насквозь. Не сказав ни слова в свое оправдание, он зашагал дальше. И чем дальше он думал об этой встрече, чем больше размышлял, какую глупую роль сыграл в ней, тем глубже погружался в уныние. На какой-то миг в нем вспыхнула злость, но тут же погасла, стоило ему со всей ясностью осознать, что содеянного уже не вернешь. Он бежал от Штайнера, поджав хвост, словно пес. У него не было ровным счетом никаких доказательств, что Штайнер собирался его убить. Штрански шел по дороге, ощущая, как его самомнение разваливается на куски с каждым новым шагом, как оно облетает с него, словно кора с мертвого дерева.
Остаток пути он прошел, не замечая ничего вокруг себя. Лишь когда дорога нырнула в ущелье, гауптман вспомнил, какой нелицеприятный разговор ему предстоит. Но даже эта мысль не всколыхнула в нем никаких чувств. На протяжении всего утра она не давала ему покоя, и вот теперь, когда до столкновения с полковником оставались считаные минуты, им почему-то овладела апатия. Штрански дошел до предела. Он начисто лишился каких-либо чувств.
Дойдя наконец до командного пункта, Штрански велел ординарцу подождать его снаружи, а сам зашел в дом. Несколько секунд он стоял перед дверью, из-за которой доносился зычный голос командира полка. Он постучал. Разговор тотчас прекратился, и кто-то громко сказал:
— Войдите!
Штрански вошел в кабинет. Прямо напротив себя он увидел Кизеля. Тот так резко встал со стула, что Штрански даже слегка отпрянул. Что касается Брандта, то он даже не шелохнулся. Он лишь поднял взгляд, и в его глазах гауптман увидел странную смесь удивления и разочарования, что немало его озадачило.
— Вы! — воскликнул полковник все с тем же странным выражением лица.
Штрански изо всех сил пытался принять невозмутимый вид. Столь загадочная реакция со стороны начальства вновь вызвала в нем приступ сердцебиения, которое он ощущал вплоть до кончиков пальцев. Он закрыл за собой дверь и попеременно смотрел то на Брандта, то на Кизеля. Разница в выражении лиц этих двух лишь еще сильнее обескуражила его. В то время как лицо полковника с каждой минутой все больше и больше наливалось злостью, лицо Кизеля, казалось, все сильнее светилось радостью, что заставило гауптмана теряться в догадках, ведь, сказать по правде, он ожидал от адъютанта довольно холодного приема. Кстати, молчание также первым нарушил Кизель.