Но магистрам обоих Орденов — и тамплиеров, и госпитальеров — это решение не понравилось. Чтобы избавиться от Ги, Балдуин был готов воспользоваться даже разводом родителей и объявить сестру бастардом. И себя вместе с ней. Никто не посмел бы сорвать корону у него с головы из-за такой малости — которая оборачивалась отнюдь не малостью, когда разговор шел о наследовании целого королевства, — но сумеет ли защититься от последствий этого решения его племянник? Уильям сомневался. Но и решения собственного магистра одобрить не мог.
— Мы настоятельно просим Ваше Величество, — говорил де Торож тихим хрипловатым голосом, и магистр госпитальеров вновь кивал в знак согласия, — простить мессиру Ги его неопытность и горячность. Он прибыл в Святую Землю лишь четыре года назад, и его ошибки — следствие незнания нашего мира, а не злой умысел.
— Тогда как он может править, если не знает собственного королевства? — просипел Балдуин, и в его голосе отчетливо послышались ядовитые нотки. Король устал. Король умирал. Действительно умирал, и ни один лекарь, будь он хоть франком-христианином, хоть сарацином-магометанином, не обещал ему больше года жизни. И бароны, и священники, и рыцари-монахи понимали, что к следующему лету шестилетний Балдуин V останется единственным королем Иерусалима.
— Опытные советники будут счастливы подсказать мессиру Ги верное решение, — ответил присутствовавший на королевском совете патриарх Иерусалимский. Король парировал не словами, но одним только взглядом мутно-серых слепых глаз.
И в числе этих советников вы, без сомнения, видите себя.
Теперь Балдуин был даже не в ярости, а в бешенстве после последней выходки зятя. Тот ожидаемо отказался явиться в Иерусалим и предстать перед королем, сославшись на лихорадку, и Балдуин, стиснув зубы, поехал в Аскалон сам. Один день пути верхом для больного короля обернулся тремя, но жертва была напрасна: ворота Ги не открыл. Для Балдуина это стало последней каплей. А Уильям вновь, уже и сам того не желая, столкнулся со своим личным проклятием, бушевавшим, как десять королей, и поносившим Ги в таких выражениях, что вогнали бы в краску даже самых прожженных вояк христианского мира, если бы те владели арабским. «Шакалье семя» было, пожалуй, самым приличным эпитетом, которым наградили де Лузиньяна в тот вечер. Балдуин захохотал — сипло и так рвано, что это куда больше походило на удушающий кашель, чем на настоящий смех, — а присутствовавший при этом подобии разговора маршал храмовников и в самом деле пожелал кого-нибудь проклясть. Характер у этой фурии портился с умопомрачительной скоростью, а Уильям… влюблялся в нее с новой силой.
Господи, дай мне сил не свернуть с намеченного Тобой пути.
Тамплиеры молились по семь раз в день, но Уильям, будь его воля, простаивал бы на коленях перед алтарем целыми днями напролет в надежде услышать совет небес. Небеса молчали. Сабина бушевала — в последний раз досталось и самому королю, вздумавшему ехать в Сен-Жан-д’Акр, расположившийся в морском берегу в сотне миль от Иерусалима, — а магистры продолжали бунтовать. Ничем хорошим это закончиться не могло.
— Мы настоятельно просим Ваше Величество…
— Ваше дело, мессиры, — цедил в ответ король, потеряв всякое терпение, — найти поддержку на Западе, а не поучать меня на Востоке. Нам нужно больше рыцарей, и раз ваши Ордена составляют значительную часть войска, то вам давно стоило отбыть ко двору западных христианских королей.
— Мы покорнейше просим прощения у Вашего Величества, - ответили магистры практически одновременно с патриархом, самым откровенным образом заявив, что сговорились о таком ответе заранее. — Но мы не считаем себя в праве оставлять Святую Землю в столь трудный час.
Уильям счел эти слова — это неприкрытое неподчинение королю — огромной ошибкой. Де Торож удивленно поднял брови, услышав столь же неприкрытое сомнение из уст своего маршала — разумеется, наедине и за закрытыми дверями — и ответил, не скрывая собственного раздражения:
— Послушай, мальчик…
— Да Бога ради, — вспылил Уильям, — дайте ему спокойно умереть!
Видит Господь, Балдуин нуждался в этом куда сильнее, чем во всех баронских клятвах верности вместе взятых.
Ветер дул в лицо, сплетая свой голос с шумом обрушивающихся на подножие башни волн, но на самом деле буря надвигалась с Востока. Набирала силу годами, то бросалась на окруженное с трех сторон королевство, словно притаившаяся в степной траве змея, то вновь утихала, затаиваясь на долгие зимние месяцы, но никогда не отступала до конца. Непрекращающаяся война, неумолимо приближавшаяся к своему пику. Магометанский султан ждал смерти христианского короля. Воевал в собственных землях и сдерживал неисчислимую армию от похода на неверных ради того, чтобы действительно дать Балдуину умереть. Салах ад-Дин оказался куда более милосерден к тому, кто был его врагом, чем христианские бароны к тому, кто был их королем.
— Мессир, — заговорил за спиной негромкий мелодичный голос, и ему стоило большого труда не вздрогнуть и не передернуть плечами. — Простите, я отвлекала вас. Вы, верно, молились?
— Думал, — коротко ответил Уильям, поворачиваясь к ней лицом. Ветер раздувал длинный широкий подол закрытого черного блио, и лучи тонущего в море солнца окрашивали в красноту золотые шнуры на боках и такие же золотые узоры на широких, но резко сужавшихся к манжетам рукавах. Сабина подняла руку в тонких колечках, заправив за ухо лезущую в лицо волнистую черную прядку — каким-то совершенно неуверенным, чужим для нее жестом — и продолжила:
— Я искала вас, мессир.
Уже знала о его… заявлении? Едва ли ей пришлась бы по нраву просьба не тревожить лишний раз умирающего. Поскольку сама Сабина упорно не желала признавать, что король уже стоит одной ногой в могиле.
— Мне… нужен совет кого-то из храмовников.
Уильям вдруг подумал, что она могла бы пойти с этим к Жослену. Но почему-то искала его.
— Я буду рад помочь. Миледи.
Губы у нее дрогнули. Хотела улыбнуться, но душила своим недоверием малейшие намеки на нежность. Балдуин оказался для нее куда важнее Уильяма. Будь здесь Жослен, наверняка заметил бы, что Уильям сам в этом виноват. Балдуин не исчезал неизвестно куда на целых шесть лет, заставляя ее мучиться в неведении.
А Уильям бы ответил, что Жослену, как тамплиеру, следует говорить совсем иные вещи. Но в мыслях бы согласился.
— Брат Эдвард, — сразу же перешла к делу Сабина, недовольно передернув плечами под новым порывом ветра. — Высокий, глаза голубые, волосы и борода русые. Знаете такого?
Еще бы не знать. Уильям ничего не мог с собой поделать, но немедленно насторожился. И она заметила.
— Знаю.
Сабина оглянулась по сторонам — словно проверяла, не притаился ли кто в углах смотровой площадки или в тени выхода на винтовую лестницу у нее за спиной, — и спросила:
— Он… достойный рыцарь?
— Почему ты спрашиваешь? — задал встречный вопрос Уильям, отбросив мнимое равнодушие, и она огляделась еще раз.
— Сначала ответь.
Это уже начинало раздражать.
— А что изменится, если я скажу, что на дух его не переношу и считаю фанатиком пострашнее Рено де Шатильона? Не мне судить, место ли ему в Ордене, но, думается мне, честность в число его достоинств не входит.
Выражение лица у нее переменилось в одно мгновение. Темные глаза чуть расширились — словно она услышала именно то, что хотела услышать, — и губы дрогнули вновь, прежде чем она подняла руку и вдруг поманила его за собой. Уильям шагнул следом, не задумываясь, а когда понял это, то выругался в мыслях.
— Может, объяснишь? — спросил он уже на закручивающейся винтом лестнице, без труда догоняя стучащую каблучками сарацинку и внимательно смотря под ноги, чтобы не наступить на длинный черный шлейф ее платья.
— Будет лучше, если ты сам увидишь.
Увижу что? — не удержался от вопроса в мыслях Уильям. — И к чему такая… таинственность?
Ответ на эти размышления нашелся неожиданно быстро. Сабина вела его за собой по коридорам королевской резиденции — запомнив их на удивление быстро и хорошо для человека, который впервые оказался в этих стенах лишь несколько дней назад, — пока не свернула на еще одну лестницу, знаком показав ступать как можно тише, и вдруг остановилась на середине очередного витка, вскинув руку и прижав ладонь с широко расставленными пальцами к красному кресту у него на груди.