========== Глава тридцать восьмая ==========
Тринадцать лет назад по саду петляли узкие тропинки, вытоптанные ногами слуг и игравших в прятки детей, а без малого четверть фруктовых деревьев еще была невысокими саженцами с тонкими веточками-прутиками. Теперь мягкие кожаные сапожки с заправленными в них зелеными шальварами — прячущимися под длинным подолом из такого же яркого яблочно-зеленого шелка — ступали по выложенным бело-розовой плиткой дорожкам, а саженцы давно превратились в высокие раскидистые деревья, с которых уже начинала облетать листва.
Семья пировала под яблонями — она помнила, как бежала сюда рано утром, едва натянув любимое вишнево-красное платье и упрашивала слугу-садовника позволить ей полить хотя бы один из саженцев, — и первой появившийся на дорожке силуэт заметила девочка не старше Элеоноры. Она повернула маленькую чернокосую головку и с интересом уставилась на незнакомку раскосыми медово-карими глазами. Племянница? Или… еще одна сестра?
А затем, будто почувствовав вторжение в святую святых — в самое сердце не только дома, но и семьи, — начали оборачиваться все остальные, замолкая на полуслове. Узнавая ее если не с первого взгляда, то, без сомнения, со второго. Сабина не остановилась. Даже не сбилась с шага, когда увидела в их глазах не только растерянность, но и возмущение. Шла, расправив плечи и гордо подняв подбородок, и скользила взглядом по одинаково-смуглым и чернобровым лицам, не в силах отрицать, что ей любопытно, насколько все они изменились за эти годы.
Зейнаб ждала ребенка — Зейнаб, которая была виной тому, что они покинули Кербелу, и которую она когда-то так ненавидела, — и располнела едва ли не вдвое в сравнении с тем, какой ее помнила Сабина. Омар обзавелся окладистой бородой, в которой уже блестели первые нити седины, и щурил глаза, словно у него притупилось зрение. Седина появилась и в волосах матери — пышных темных локонах, заплетенных в толстые косы и покрытых ярким шелковым платком, — а сама она застыла с широко распахнутыми глазами и потрясением на разом побледневшем лице.
— Исмаил, — прошептала мать едва двигавшимися, будто одеревеневшими губами, и сжала пальцами руку в парчовом рукаве богато расшитого халата. И повторила, словно забыла все иные слова и имена. — Исмаил.
Сабина заговорила по-арабски, не дожидаясь, пока он обернется — чувствуя, что должна заговорить именно сейчас, иначе ей изменит собственная решимость, — и голос прозвучал неожиданно гулко в повисшей тишине, едва нарушаемой треском пламени в расставленных вокруг металлических жаровнях на высоких ножках.
— Мир вам.
— О, Джалила, — всхлипнула мать, порывисто поднявшись со своего места, и даже не шагнула, а бросилась вперед, схватив ее за плечи и прижав к груди, словно маленького ребенка. — О, как долго я молилась Аллаху, чтобы этот день наконец настал!
Сабина хотела ответить, но горло сдавило так, что она смогла лишь уткнуться лицом в яркий платок на темных косах и зажмуриться изо всех силах, сдерживая нахлынувшие слезы. А затем услышала ровный спокойный голос, в котором не было ни намека на злость или недовольство.
— Давуд, прикажи зажечь лампы в моем кабинете. Полагаю, твоя сестра пришла, чтобы поговорить.
— Как можно, Исмаил?! — всплеснула руками мать, отпуская Сабину и оборачиваясь через плечо. — Не пригласить за стол родную дочь!
— Я не голодна, мама, — ответила Сабина тем же ровным голосом, что и отец, не сводя взгляда с его лица. Ища в его глазах раздражение, но не находя. — И не хочу портить вам праздник.
Счастливую невесту она не узнала. Та, верно, была совсем малышкой, когда Джалила стояла у алтаря в Храме Соломона и говорила рыцарю в белом плаще, что отныне ее зовут Сабина, и теперь она уже не могла понять, которую из младших сестер видит перед собой. Но так или иначе, неверной, да еще и вероотступнице, не обрадовались бы ни на одном пиру. И взгляд жениха лучше любых слов говорил о том, что такое вторжение христианки не пришлось ему по душе.
Отец поднялся со своего места, опираясь на руку младшего из сыновей — вернее, Самир был младшим, когда она еще жила в этом доме, — сделал знак следовать за ним. Она и последовала, молча, не оборачиваясь и не слушая голосов за спиной. Думая лишь о том, как он постарел. Ему ведь было уже почти семьдесят. А она ведь могла опоздать. И не шла бы теперь, вновь и вновь смаргивая непрошенные слезы. Она помнила эти розовые кусты. И это апельсиновое дерево. И дверь из темного, почти черного дерева, и скрывающийся за ней коридор. И каждое изречение мудрецов и поэтов на облицованных голубой плиткой стенах. И низкую кушетку на гнутых ножках, на которой столько раз сидела, размазывая по щекам горькие слезы и жалуясь отцу на свои незначительные — ничтожные по сравнению с тем, что ждало ее впереди — детские обиды и горести. Она едва не заплакала вновь, когда опустилась, отдав плащ слуге, на обитое шелком узкое сидение, и испуганно зажмурилась, боясь, что иначе слезы хлынут непрекращающимся потоком сродни бурной горной реке.
Отец заговорил первым. Он, верно, помнил не хуже нее, как она прибегала сама или ее приводили слуги, и он подолгу объяснял ей, в чем она провинилась или почему не должна обижаться на сестер из-за очередного детского пустяка. Держал в руке маленькую дрожащую ладошку и говорил ровным ласковым голосом, успокаивая и убеждая. Как и теперь взял в руку холодную ладонь, осторожно сжавшую искривленные старостью пальцы, и невольно повторил слова встретившего ее на пороге Хасана:
— Ты стала красивой женщиной.
Сабина промолчала. Несколько мгновений смотрела на руку молодой женщины в руке старика, не понимая, как это возможно — ведь она так хорошо помнила руку маленькой девочки в руке уже немолодого, но еще полного сил мужчины, — а затем порывисто прижалась губами к сильно выступающим под морщинистой кожей венам, низко склонив голову и пряча лицо за упавшими на него волосами.
— Ты… — голос дрожал и не слушался, норовя сорваться на жалобный плач, — простишь меня?
Волос осторожно коснулась вторая рука отца, перебирая коротко обрезанные локоны будто… с любопытством.
— Тебе не следовало убегать.
Сабина качнула головой, не поднимая глаз.
— Ты бы убедил меня, что я ошиблась.
Он никогда не кричал — никогда за исключением того единственного вечера, когда она бежала по улицам, не разбирая дороги, — и не стал бы кричать и впредь. Но Сабина с первого его взгляда поняла, что ей не позволят, что ее переубедят, что ее попросту заставят, и бросилась бежать. Даже не помнила, как выбралась из дома и каким чудом оказалась так близко Храма Гроба Господня.
Господь, Ты с самого начала вел нас друг к другу. Даже когда мы сами этого не понимали, не придавали значения мелочам, каждая из которых была вовсе не мелочью, а предзнаменованием. А потому я верю, что мы нужны Тебе, пусть нам и не дано понять Твоих замыслов. Какие бы испытания Ты ни послал нам, мы с ними справимся.
— Ты выслушаешь меня, отец? — спросила Сабина, поднимая голову и уже не пряча глаз за упавшими на лицо волосами.
Она рассказала ему едва ли не всё, без утайки и страха, что он осудит. Призналась в связи с одним королем и в многолетней дружбе с другим. Рассказала недрогнувшим голосом обо всем, что их связывало, и о том, как он умер. А потом говорила об Уильяме. Долго, подробно, не скрывая, что понимает — она не должна любить его, не должна надеяться на новую встречу даже тогда, когда твердо знает, что это невозможно и он слишком далеко от нее, — и не отрицая, что заслуживает осуждения. Утаила лишь то, что он был не просто храмовником — как скрыла от отца и громкое имя «де Шампер», — и не призналась, что Элеонора не была ее дочерью. Если что случится… Элеонора всего лишь маленькая беззащитная девочка, и рядом с ней должен остаться хоть кто-то, кто сумеет ее защитить. Их несхожесть Сабина всегда сможет объяснить тем, что отец этого ребенка — франк. И если ей придется оставить Элеонору, если ее саму… То девочка найдет приют в доме магометанского купца.
Отец не перебивал. Слушал молча, и в глазах у него по-прежнему не отражалось ни возмущения, ни осуждения. Только непонятная ей самой грусть.