— Мессир маршал, прибыли братья из Сен-Жан-д’Акра. Ищут вас.
Неужто снова де Ридфор со своими кознями? — раздраженно подумал Уильям, но срываться на оруженосца, разумеется, не стал. Мальчик не виноват, что половина Святой Земли погрязла в никому не нужных интригах. Как будто кто-то из королевских рыцарей вспомнит о золоте и драгоценностях, когда магометане начнут рубить головы и надевать их на пики.
До прецептории они добрались только спустя четверть часа — пока спустились к ближайшим воротам в крепостной стене, пока вновь поднялись к принадлежащей Ордену башне, продолжая разговор о фортификации, — и к тому моменту в тесном дворе, окруженном стеной в дюжину футов высотой, уже никого не было. Нежданные гости нашлись в трапезной: время завтрака давно прошло, но рыцари, проведшие несколько дней в седле, имели право на пару небольших исключений из орденских правил. Предводитель отряда, высокий рыцарь с совершенно седыми волосами и проплешиной на макушке, обернулся через плечо, услышав голоса, и поднялся с низкой дубовой скамьи, воскликнув звонким, как у мальчишки, голосом, совсем не сочетавшимся с сединой и выцветшими до бледно-серого цвета глазами:
— Уильям!
Лицо у него было смутно знакомое, но если Уильям и видел его прежде, то это было так давно, что… Озарение пришло в голову спустя мгновение после этой мысли.
— Мессир Ричард?
— А, узнал старика, — обрадовался Ричард Гастингс и, шагнув вперед, порывисто заключил его в объятия. Ариэль удивленно поднял бровь и переглянулся с Жосленом. Тот пожал плечами с по-прежнему безмятежным видом. Мол, надо будет, расскажут. — Дай хоть посмотрю на тебя, как следует, — продолжил Гастингс, отстраняясь и беря Уильяма за плечи. — Подумать только, маршал! Каждый тамплиер в Англии гордится тобой! А уж какой праздник устроили твои родители, когда узнали!
Надо полагать, то была идея баронессы. Барон-то уж точно не гордился возвышением чужого бастарда.
— Откуда вы здесь? — спросил Уильям, не желая говорить о родителях. Не хватало еще, чтобы Гастингс вновь принялся напоминать ему о сыновьей почтительности и говорить, что не должно взрослому мужчине уподобляться несмышленому мальчишке и так глупо обижаться на воспитавшего его человека.
— Чуть меньше года назад до нас дошла весть о смерти прокаженного короля, — ответил Гастингс, следуя за ним к маршальской келье. Обсуждать что-либо — тем более, собственное прошлое — на глазах у половины прецептории Уильям считал неразумным, а потому поспешно пригласил старого наставника в более уединенное место. — Запад, скажем прямо гудит, прецептории переполнены новыми послушниками, желающими вступить в Орден и сразиться за Святую Землю. А я всегда хотел увидеть Иерусалим. Вот и подумал, что если не отправлюсь сейчас, то рискую уже никогда не добраться до Священного Града. В Англии хватает достойных рыцарей, которым можно поручить заботу об Ордене, вот я и передал все дела сэру Ричарду Мэлбинчу — вы с ним незнакомы, но он без сомнения один из лучших рыцарей, когда-либо служивших в рядах тамплиеров — и отправился в Ля Рошель, как простой орденский брат.
Уильям предложил бывшему магистру вина и место перед письменным столом с разложенными на нем пергаментными свитками, сел напротив и спросил:
— Так в Англии всё спокойно?
— Скучаешь по дому? — задал встречный вопрос Гастингс, но Уильям с удивлением обнаружил, что не почувствовал даже слабой горечи при этих словах. Он привык к тому, что считает своим домом Святую Землю, но теперь Англия с ее туманами и полуозерами-полуболотами вокруг замка де Шамперов не вызывала и тени ностальгии. Гронвуд остался в далеком прошлом. И Уильям давно уже не хотел туда возвращаться.
— Мой дом здесь, мессир. Я покинул Англию совсем мальчишкой.
Чувствуя себя так, словно отправлялся в никуда. Как бы он ни храбрился тогда и не считал, что готов к любым трудностям, в действительности же Уильям не имел ни малейшего представления о том, что могло ждать его в этих жарких землях, причудливо сочетавших раскидистые сады и бескрайние равнины с неприступными горами и лишенными воды белыми пустынями.
— Да, это верно, — пробормотал Гастингс, отпивая несладкого вина из кубка. — Здесь ты стал мужчиной. Ты уж прости старика, но я что-то запамятовал. Сколько тебе сейчас? Тридцать четыре?
Уильям кивнул.
— Через неделю будет тридцать пять. В день Святого Аникета.
— Как же быстро растут чужие дети, — вздохнул Гастингс — быть может, сожалел, что ему не суждено было иметь своих, — и Уильям не стал обижаться на то, что его в очередной раз назвали мальчиком. В конце концов, все старики были одинаковы. — Ты, верно, знаешь… Леди Милдрэд ведь часто пишет тебе, хотя это и не принято. Уже и младшая из твоих сестер вышла замуж прошлым летом.
Да, он помнил. То, как стоял на пристани в Лондоне и мать, смущаясь и краснея, словно девчонка, призналась ему, что ждет еще одного ребенка. И то, как читал ее предпоследнее письмо, в котором она описывала пышную свадьбу этого ребенка. Девочки, нареченной Джоанной, как и одна из дочерей Генриха Плантагенета.
— Какая она? — спросил Уильям ровным голосом и без особого любопытства. И добавил, когда мессир Ричард ответил удивленным взглядом. — Она родилась уже после моего отъезда, я ни разу ее не видел.
— Красивая, — сказал Гастингс с едва слышным сомнением. — Черные косы, серые глаза. Но, сам понимаешь, я уже старик, мне любая шестнадцатилетняя девочка покажется редкостной красавицей. Если присмотреться… вы с леди Джоанной чем-то похожи.
Неудивительно, подумал Уильям. Они всё же брат и сестра. Пусть и по одной только матери.
— Она прислала тебе подарок, — продолжил Гастингс, и Уильям не смог удержаться от того, чтобы не поднять бровь в искреннем удивлении. — Твой отец отдал ей имение Незерби в качестве свадебного подарка, и она всерьез увлеклась разведением лошадей. Когда я покидал Англию, леди Джоанна передала в дар Ордену шестерых лучших жеребцов из ее конюшен. И выразила надежду, что один из этих коней может послужить и тебе. Да, совсем запамятовал, — пробормотал мессир Ричард и полез в привязанный к поясу с мечом кошель. — Ты уж прости старика, годы берут свое.
И протянул ему свиток с до боли знакомой печатью. Уильям помедлил, прежде чем развернуть послание — пожалуй, с его стороны было бы невежливо читать письмо в присутствии Гастингса, — но старый наставник только отмахнулся в ответ на вопросительный взгляд, и Уильям сломал печать, разворачивая пергамент. Большая часть была написана рукой матери, но взгляд сразу наткнулся на последние строчки в самом низу свитка. Почерк был незнакомый и какой-то… совсем детский.
Возлюбленный брат, льщу себя надеждой, что…
Уильям свернул пергамент и налил себе вина. Бросаться на эту девочку с обвинениями — как он делал, когда стоял на лондонской пристани, называя ее в собственных мыслях заменой и думая, будто она появилась в этом мире лишь назло ему, — он не собирался. Но и читать то, как она называет его братом… «Неприятно» было, пожалуй, слишком громким словом. Его неприязни Джоанна де Шампер, в замужестве де Ринель, ничем не заслужила. Но ему не нравилась эта попытка истинных де Шамперов вновь вмешаться в его жизнь. Чтобы напомнить ему об истоках и причинах, по которым он вступил в Орден.
Сабина, верно, сказала бы, что он вновь убивает ее веру в умных мужчин. Но Уильям слишком привык к тому, что он сам по себе, что он стоит особняком от других детей матери, и не хотел делить с ними даже ее письма.
— Я рад узнать, что у них всё хорошо, — сказал Уильям, но Гастингс опустил глаза, поболтал вином в кубке и ответил:
— То сейчас. Сыновья короля Генриха стали слишком взрослыми и рвутся к власти, которая им не принадлежит. Ты, верно, знаешь, о том восстании, что затеял принц Генри почти четырнадцать лет назад…
— Король, разве нет? — вежливо уточнил Уильям. — Говорили, что Генрих женил его на французской принцессе и короновал, как своего соправителя.
А благодарный отпрыск поднял восстание при поддержки матери и младших братьев. Королева Элеонора с тех пор томилась в плену у собственного мужа, а молодой бунтарь скончался менее, чем через год после того, как развязал новую междоусобную войну. Тогда Уильяму, впрочем, не было до этого ровным счетом никакого дела. Шел 1172 год, и все его мысли занимала борьба между верностью Ордену и встреченной у Храма Гроба Господня сарацинкой. Было даже забавно сознавать, что теперь воюющие стороны в некотором роде заключили перемирие. Орден всегда сможет рассчитывать на его меч и опыт — как и все, кто нуждается в защите храмовников, — но он устал бороться с самим собой. Ему нужна Сабина. Нужно то чувство покоя, которое снисходило на него рядом с ней. Гастингс напрасно предупреждал его еще в Англии. Тогда Уильям считал, что ему не нужны женщины. Теперь бы не отказался от редких встреч с ней даже за все блага мира. И всё чаще думал, что Балдуин взял с него обещание защитить Сабину, поскольку понимал Уильяма даже лучше, чем он сам. Это обещание помогло примириться с тем, что дочь сарацинского купца заняла слишком важное место в жизни маршала тамплиеров. Несмотря на все старания последнего.