— Ваше Высочество, — задрожавшую руку поддержала ладонь в кожаной перчатке для верховой езды, и Сибилла едва повернула голову на звук полузнакомого голоса. Под вуалью тускло блеснули покрасневшие зеленые глаза.
— Это вы, мессир? Снова… вы?
— Я был бы счастлив провожать вас в Иерусалим при других обстоятельствах, Ваше Высочество, — ответил светловолосый тамплиер с заплетенной в короткие косички рыжеватой бородой, склонив голову в вежливом поклоне. И, дождавшись слабого кивка, подсадил ее в седло так легко, словно она весила меньше лебяжьего пуха. Вложил в непослушную руку поводья — она бы не сумела нашарить их сама и с трудом сжала негнущимися пальцами — и отступил от лошади.
Miserere mei, Deus, шептало в дующем от далеких стен Иерусалима ветре. Помилуй меня, ибо для меня не осталось надежды.
Муж верил, что это начало чего-то прекрасного, начало славного правления Сибиллы и Ги, нареченных Первыми. Рождение новой королевской династии, и отныне Сибилле уготовано повторить судьбу ее бабки Мелисенды Иерусалимской. Как дочь Балдуина II возвеличила Фулька Анжуйского и наделила его сыновей короной Святого Града, так и сестра Балдуина IV наречет королем Ги де Лузиньяна, а следом и одного из рожденных в их браке сыновей. Вот только никаких сыновей не было. От Ги родилась лишь дочь, которую теперь везли в Иерусалим в богато украшенных носилках с белоснежными шторами в узорах золотых крестов, а сын… Ги было безразлично, что станет с этим ребенком, как бы он ни старался притвориться любящим отчимом. Каждый раз, глядя на Балдуина, Ги немедленно вспоминал, что это сын Гийома. Живое напоминание о похороненной здесь же, в Аскалоне, первой любви. И преграда на пути к трону. Ги сказал, что сожалеет, но Сибилла не поверила ему даже на мгновение. Сибилла смеялась в мыслях — хохотала, не разжимая губ, — думая о том, что это никакое не начало. Это конец. Ее отец, муж, брат, а теперь еще и сын упокоились в земле, и у ее династии не осталось наследников, способных поднять меч против магометан.
Бог отвернулся от королей Иерусалима.
— Я, — сказала принцесса, с трудом сглотнув вставший в горле ком, — желаю, чтобы вы сопровождали меня, мессир.
На взгляд ее свитских в этом приказе не было нужды, ведь тамплиеры и так охраняли бы процессию до самого Иерусалимского дворца. Но Сибилла хотела не просто стражника. Сибилла сделала вид, что не заметила того мерзкого, якобы понимающего взгляда, которым наградила их обоих Агнесс, когда храмовник коротко кивнул и жестом велел оруженосцу подвести ему коня. Голова у Агнесс была пустая, как дубовый бочонок, из которого выпили всё вино, и в ее мыслях не нашлось даже намека на понимание: Сибилла сойдет с ума, если ей придется терпеть без конца гарцующего на лошади мужа еще хотя бы несколько мгновений. А так она хотя бы сможет смотреть не на него.
— Вы… споете, мессир? — спросила Сибилла, надеясь, что ветер унесет ее голос далеко вверх и никто не услышит этой просьбы. За спиной уже закрывались ворота Аскалона, а она хотела… Чего угодно, только бы не оставаться наедине со своими мыслями.
— Если вы того желаете, Ваше Высочество.
— Желаю, — прошептала Сибилла. — Хоть кансону, хоть молитву. Хотя бы одну песню, мессир.
Агнесс наморщила нос, услышав первую строку «Credo». Сибилла опустила ресницы, зная, что ее лошади всё равно не позволят свернуть с тракта, и ехала в молчании, внимая сильному чистому голосу, сделавшему бы честь любому трубадуру при королевском дворе.
Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae.
Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли.
Дорога вилась между зеленеющих холмов пыльной сероватой лентой. Хорошая выносливая лошадь без труда прошла бы тридцать миль между Аскалоном и Иерусалимом за один день, и Сибилла тихим, но непреклонным голосом пресекала все попытки свиты сделать привал на приглянувшемся склоне холма. Она боялась, что и в самом деле сойдет с ума, если не покончит с этим сегодня же.
Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum.
И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего.
Приносимая хамсином пыль превратила вуаль принцессы в полуистлевший серый саван, и вместо зеленых глаз под тонкой тканью вновь и вновь мерещились серо-голубые. Друзья предупреждали, что ему не следует этого делать. Когда они втроем решали, кого из рыцарей послать с Сибиллой и ее мужем в Иерусалим.
— Я поеду, — сказал Жослен, едва речь зашла о том, кто возглавит охрану из числа белых плащах.
— Не думаю, что это хорошая идея, — ответил Уильям, и ему вдруг померещилось, что суровый баронский наследник едва ли не впервые на его памяти говорит с осторожностью.
— И я не думаю, — угрюмо согласился Жослен. — Но чувствую, что должен.
Друзьям, судя по одинаковым выражениям на лицах — породистом скуластом и по-женски узком с виднеющимся под повязкой глубоким бугристым шрамом, — пришла в голову одна и та же мысль. «Чувствуешь, что должен или что не можешь противиться самому себе?». Хотя честнее было бы сказать «не желаешь».
Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam.
Верую в Духа Святого, святую католическую Церковь.
Веры в этих стенах оставалось всё меньше.
Сибилла вошла в Храм Гроба Господня, не сменив запыленных в пути одежд. Вуаль осталась лежать на каменных плитах темно-серым пятном, пальцы в украшенных рубинами и изумрудами перстнях стиснули снятый с головы венец и с каждым шагом острые зубцы впивались в руку всё сильнее и сильнее. Перепачканный в пыли темный шлейф шуршал по светлому камню, как шуршит опавшая листва под порывом холодного ночного ветра.
Они похоронили его без матери. Кто стоял вокруг этой могилы под храмовым полом, когда в нее опускали маленькое, исхудавшее от болезни тело? Кто шептал слова молитвы за упокой над ребенком, который не знал мужчины, что зачал его, и не помнил женщины, что выносила? Сначала его отобрал брат. Не доверил ей собственного сына, посчитав, что она не сумеет воспитать его достойным мужчиной. Сибилла знала, что брат не заслуживал ее ненависти и даже злости, но когда его самого забрала смерть, она не могла не подумать о том, что теперь сможет вернуть своего мальчика. Раймунд Триполитанский — кузен отца, ближайший его родич! — решил иначе. Назвал ее взбалмошной и глупой — не в лицо, но эти слова сквозили между строк в каждом его письме, — и продолжил воспитывать из ее сына короля-освободителя.
Свел его в могилу своими поездками по городам Святой Земли!
Сибилла остановилась перед двумя одинаковыми плитами с вырезанными на них одинаковыми именами и упала на колени. Попыталась коснуться обоих надгробий разом, обеими руками, и разрыдалась, уронив голову на холодный — мертвый — камень.
Прости меня. Балдуин. Мой Балдуин.
Боже, Ты видишь скорбь мою из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни брата моего и сына. Яви Своё безграничное милосердие и прими их во славу Свою. Через Христа, Господа нашего. Amen.
Она не хотела ни чужих молитв, ни утешений, только тишины и возможности самой прошептать несколько слов над местом последнего упокоения двоих самых близких людей. Она услышала чужие шаги, лишь когда замерла на полу без сил, задыхаясь и роняя последние слезы на камень под щекой. Пролежала бы так до самого рассвета, но в тишине зазвенели рыцарские шпоры, заглушая треск горящих вокруг свечей.
— Вы простудитесь, Ваше Высочество, — сказал храмовник шепотом, опускаясь на одно колено рядом с ней. Длинный светлый плащ разметался по полу, и Сибилле захотелось спрятать в нем лицо. Закутаться с головой, скрываясь за этой белой броней от целого мира.
— Когда-то вы говорили мне, мессир, — просипела Сибилла, не поднимая головы, — что нам не дано понять Его замыслов. Но вы верите, что Он милостив. Милостив ко всем нам, но особенно к тем, кто искренне любит. Так почему же Он вновь отвернулся от меня? Разве я не любила брата? Разве недостаточно сильно любила сына?
— Я не в праве утешать вас, Ваше Высочество. Как не должен был и тогда.
— Но ведь здесь только вы! — всхлипнула Сибилла, вскидывая голову и хватаясь дрожащими руками за белый плащ. — Я не нужна им, никому не нужна. Я… лишь средство! Средство достичь власти, заполучить корону моего отца и брата! Никому из них нет дела до меня самой! Да мне чуть ли не с рождения твердят, что я должна рожать, рожать, рожать! Дочерей, которые им не нужны, и сыновей, которых они убивают! Он требует от меня сына, а я… не могу!