Под конец тренировочного поединка Уильям нашел в себе силы хоть немного успокоиться, но стоило ему сделать шаг за пределы ристалища, как последовала новая ссора с прежним наставником.
— Мессир маршал, — окликнул его топтавшийся у ворот прецептории мальчишка-оруженосец. — Прибыл гонец из Иерусалима. Говорит, что это срочно.
Какой еще гонец? От кого? — успел раздраженно подумать Уильям, поворачиваясь к оруженосцу и сопровождавшему его посланцу, а в следующее мгновение разглядел на закрытом платком лице раскосые медово-карие глаза под угольно-черными бровями-полумесяцами. От неожиданности у него даже пропал дар речи.
— Мессир? — повторил оруженосец, и Уильям, опомнившись, согнал с лица потрясенное выражение.
— Гонец, значит? Хорошо, поговорим в моей келье. Спасибо тебе.
Оруженосец польщенно кивнул, довольный, что сумел оказаться полезным самому маршалу, а посланец — которого выдавали даже не столько глаза, сколько совершенно чистая и явно свежая одежда, тщательно скрывавшая все неположенные мужчинам изгибы, — послушно пошел к дверям прецептории, едва Уильям сделал знак следовать за ним. А сам он первым делом наткнулся в серых коридорах на Гастингса. Словно старик и в самом деле вздумал шпионить.
— Кто это, Уильям?
— Посланец из Иерусалима, мессир. Я буду говорить с ним наедине.
— Вот как? — недоверчиво уточнил Гастингс. — И что же это за секреты…?
Уильям не выдержал и вспылил, не задумываясь о том, как выглядит в глазах нежданно свалившегося на его голову посланца.
— Эти секреты, мессир, касаются только меня и Великого Магистра! Запомните, как следует, в этой крепости командую я, и мои решения не обсуждаются!
Он еще кипел, когда с силой захлопнул дверь в келью и заложил ее на засов, а потому не сразу сумел подобрать слова.
— Какого дьявола…? Боже! Что ты…?
Посланец уже развязал скрывавший лицо платок, стянул его с головы, и на смуглый лоб упали завитки пышных черных волос.
— Ты не должна быть здесь, — обреченно сказал Уильям, понизив голос до едва слышного шепота на случай, если Гастингс вздумает пытаться подслушать их разговор через дверь.
— Не должна, — согласилась Сабина столь же тихим голосом, и на ее щеках появились ямочки от ласковой улыбки. — Но, сдается мне, сейчас я просто необходима.
И жадно прижалась губами к его рту, обхватив руками за плечи. Уильям закрыл глаза и почувствовал тонкий дразнящий запах жасмина.
***
Каменные глыбы падали с громовыми раскатами, порой раскалываясь от удара об землю на неровные половины, и летели вниз с холма, разбивая в щепки телеги и ударами молота обрушиваясь на замешкавшихся людей. Кости ломались с оглушительным хрустом, разрывая кожу, на пыльную землю лилась кровь, и в воздухе звенело от несмолкающих криков.
— Господь милосердный! — в отчаянии звали ползущие в окровавленной пыли изломанные тела. — За что?! За что?!
Пока продолжающие падать глыбы не раскалывали их головы, словно тыквы, брызгая во все стороны ошметками серого и розового. И катились дальше, поднимая клубы серо-желтой пыли, оставляя огромные выбоины на вымостивших улицу камнях и ломая всё, что оказывалось у них на пути. Снова и снова, заглушая своим грохотом все иные звуки, пока у самого уха вдруг не раздался тихий женский голос:
— Уильям?
Он проснулся со стоном, тяжело дыша и чувствуя нежное прикосновение к лицу. Теплые пальцы гладили его по щеке и виску, поправляя липнущие к коже волосы, и голос продолжал шептать, щекоча ухо дыханием:
— Тише, тише. Это только сон. Иди ко мне.
Уильям повернулся, путаясь в простынях, прижался щекой к теплому плечу и замер, пытаясь отдышаться. На узком, прячущемся в небольшом алькове ложе было тесно вдвоем, и Сабина прильнула к нему всем телом. Долго гладила его по спине обеими руками и бормотала что-то успокаивающее. Потом спросила:
— Что тебе снилось?
— Чушь, — хрипло ответил Уильям, не открывая глаз, но немедленно поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночную тишину. Сквозь незабранное ставнями узкое окно доносился лишь шум плещущегося у подножия плато моря. — Западная стена растрескалась, так мне снится либо то, как она обрушивается на город, либо то, как сарацины проламывают ее требушетами. Хотя требушеты с той стороны едва ли удастся подвести, берег слишком узок, а склон — слишком крут для осадных орудий.
Сны и в самом деле были глупыми, но выматывающими, как и любой кошмар. И не покидающими его даже при свете дня, отчего в каждом излишне громком и резком ударе — в звуке наехавшей на камень телеги или хлопнувшего на ветру оконного ставня — теперь мерещилось начало обвала.
— Это… опасно? — осторожно спросила Сабина, взъерошивая ему волосы на затылке и вновь принимаясь гладить спину и шею всей ладонью.
— Не думаю, — пробормотал Уильям, чуть передвинув руку, чтобы обнять ее еще крепче, и почувствовал неровные линии шрамов под грудью. — Каменщики работают на износ, а сарацины и не думают готовиться к военному походу. Если наши шпионы не лгут и не ошибаются.
— За это, верно, стоит благодарить Ги де Лузиньяна, — заметила Сабина. Ощутимо вздрогнула от прикосновения к шрамам, но сразу же расслабилась, поняв, что он по-прежнему не придает им никакого значения. — Что бы ни говорили о нем другие бароны.
— Неужели? — вяло заинтересовался Уильям. Рядом с ней, в сумраке, разгоняемом парой проникающих в окно лунных лучей, и в тишине, нарушаемой лишь далеким плеском волн, его вновь начало клонить в сон.
— Ты не знаешь? — уточнила Сабина с появившимися в голосе лукавыми нотками. — Я всё же не зря проделала путь длиной в тридцать миль?
— И ты так и не сказала, зачем ты его проделала, — заметил Уильям и нехотя перевернулся на спину, по-прежнему не открывая глаз. Она ничем не дала понять, что ей неудобно или тяжело, но всё же… Ему не следовало забывать, что рано или поздно наступит утро и всё вернется на круги своя.
— А ты и не спрашивал, — судя по голосу, она улыбалась. И сама придвинулась еще ближе, позволив ему вновь прижаться щекой к ее плечу, чуть повернув голову. — У меня вести из Иерусалимского дворца.
Уильям открыл один глаз и попытался разглядеть выражение ее лица.
— Позволь спросить, зачем ты ходила во дворец, если…
— Я не была во дворце, — ответила Сабина, убирая ему за ухо прядь волос. — Ко мне в лавку зашла… близкая подруга. Она и проболталась по глупости о том, что услышала, пока снимала с Сибиллы мерки для нового блио. Бедняжка вновь в тягости и располнела едва ли не вдвое.
Уильяму показалось, что при последних словах в ее голосе появились завистливые нотки, но отточенный годами интриг и сражений разум зацепился вовсе не за эту фразу.
— К тебе в лавку? — уточнил он, открыв и второй глаз.
Сабина помолчала и виновато закусила нижнюю губу.
— Нет, сказать по правде, это лавка моего отца. Он позволил мне работать у него, пока я не найду… более подходящее для нас с Элеонорой место. Нет, он подобного не говорил, но я и сама понимаю, что мне не место в его лавке. Историю моего исчезновения знает треть магометанского квартала, как знает и то, что я стала христианкой. Я не хочу, чтобы мое возвращение доставило отцу еще больше трудностей, чем мой побег.
Уильям сделал глубокий вдох, задержал на мгновение дыхание — от такого признания сон сняло, как рукой, — и вкрадчиво спросил:
— Ты ходила к отцу?
К чести Сабины, взгляд она не отвела. И даже приняла виноватый вид, понимая, что он не так уж и не прав, осуждая ее за этот поступок прежде, чем она успела рассказать больше. Прежде чем успела хоть объяснить, почему решилась на это после стольких лет.
— Да, ходила. Я должна была попросить прощения.
— А не ты ли так боялась…?
— Не надо, Уильям, — глухо сказала Сабина и всё же опустила длинные пушистые ресницы. — Я была глупа. Смею надеяться, что поумнела с тех пор, но всё же… Я теперь не одна. И должна заботиться об Элеоноре. Если что случится со мной… Пусть даже она забудет веру своей матери и вырастет магометанкой, но она будет жить. Я слышала, что случилось на коронации Сибиллы. Султан Салах ад-Дин оставит Иерусалим в руках христиан, лишь когда в бою падет последний его воин. Но этого не случится, верно? Они сильнее нас. И никого не пощадят.