— Я понимаю, мальчик, — вновь улыбнулся Гастингс, но Уильяму показалось, что его так и не услышали. — И я счастлив, что мы всё же смогли поговорить, как старые друзья, пусть и напоследок. Даже если мне суждено умереть в первом же сражении с сарацинами, я буду рад отдать жизнь во славу Господа нашего и ради защиты Святой Земли. Как и любой рыцарь нашего Ордена. Не тревожься обо мне, я счастлив наконец послужить Иерусалиму и магистру де Ридфору.
Уильям после вестей о сражении у Крессона был рад служить такому магистру еще меньше, чем прежде, но промолчал, зная, что Гастингс вновь не поймет такого непочтения. А то и скажет, что погибшие в том бою рыцари — достойнейшие из числа тамплиеров — были счастливы встретить смерть в сражении с врагами веры. Уильям не стал бы с этим спорить, но всё же полагал, что сейчас эти рыцари были куда нужнее Святой Земле живыми. Они были нужны на стенах Иерусалима и Тивериады, как когда-то были нужны на полях Монжизара и у стен крепости Шатле у брода Иакова, но по милости Великого Магистра сотня братьев-рыцарей Ордена лежала в земле, а их головы несли на пиках торжествующие магометане.
Жерару де Ридфору предстояло остаться в истории самым надменным и никчемным магистром Ордена тамплиеров, но все его рыцари были уже бессильны этому помешать.
***
Ричард Гастингс покинул Аскалон на рассвете второго дня после того, как в прецепторию пришло послание о поражении близ Назарета. Вышел во внутренний двор к уже ждавшим его рыцарям, сел в седло — беззлобно отмахнувшись от оруженосца, вздумавшего поднести ему скамеечку, — и повернулся к остановившемуся возле его коня Уильяму. Решение далось Ричарду непросто — всю жизнь, с того самого дня, как он вступил в ряды Ордена в лондонском Темпле, Устав был для него превыше любых земных законов, — но… Он знал, что мальчик был не прав. Знал, что тот не должен любить презренную сарацинку. Но он так хотел видеть Уильяма таким, каким представлял все эти годы. Истинным рыцарем Ордена, идеалом, который мог существовать лишь в мечтах старика, понимавшего, что ему уже не стать тем, чье имя братья будут произносить с восхищением.
— Знаешь, я много думал в последний месяц, — признался Ричард, чуть склоняя голову и встречаясь взглядом с серыми глазами. — Полагаю, у Ордена и магистра нынче не найдется времени на… незначительные прегрешения братьев. Если же кто-то пожелает заговорить об этом позднее… Я, увы, уже старик, и с каждым годом память подводит меня всё сильнее. Боюсь, я и не вспомню, что мне довелось видеть и слышать в Аскалоне.
Уильям поднял руку и положил ее поверх сжимавших лошадиные поводья пальцев старого рыцаря.
— Благодарю вас, мессир. Вы спасли от позора достойнейшую из христианских женщин.
— Я… горд видеть, кем ты стал, — сказал Гастингс, чувствуя, как глаза жжет непозволительными для рыцаря слезами. Но вполне позволительными для старика. — Пусть я, признаться, ждал иного, но ты прав. Никто из нас не святой, а ты… благороден и бесстрашен. Пусть иные со мной не согласятся, но мне всё же трудно представить кого-то, кто был бы более достоин маршальского перстня, чем ты. Если я невольно оскорбил тебя…
— Нет, мессир. У меня немало недостатков, я знаю. И я благодарен, что вы по-прежнему указываете мне на них. Иначе я забуду, в чем моя слабость.
— Храни тебя Господь, мальчик.
— И вас, мессир, — ответил Уильям и отступил от лошади. Когда отряд во главе с гордо поднявшим голову Гастингсом выезжал в ворота прецептории, поднимая пыль бодро бьющими по земле подкованными копытами, у Уильяма вновь появилось дурное предчувствие. Остановить старого наставника он бы не сумел — ведь тот по сути выполнял приказ магистра, как и было сказано в Уставе, — но не мог избавиться от давящего чувства страха в груди, что оставило это неловкое, будто скомканное прощание.
Мессира Ричарда он видел в последний раз.
========== Глава сорок шестая ==========
Раймунд Триполитанский прибыл к королю через две недели после поражения франков у Крессонского источника, ибо времени на ссоры и интриги вокруг трона уже не осталось. Графа сопровождали четверо его пасынков с отрядом рыцарей из Тивериады, люди барона д’Ибелина и едва оправившийся после ранения магистр тамплиеров. К чести Раймунда, выпадов в адрес давнего противника, вынужденного ехать едва ли не плечом к плечу с ним, граф почти и не делал. В первую очередь потому, что считал недостойным глумиться над поражением, стоившим жизни стольким рыцарям, неповинным в опрометчивости своего магистра. Да и сама ссора с де Ридфором виделась ему глупой и мелочной.
Еще до своего вступления в Орден гордый фламандец оскорбился из-за того, что знатной наследнице, обещанной ему в жены Раймундом, неожиданно нашли партию получше небогатого рыцаря. Что думала о подобных переменах сама девица, графа мало интересовало — поскольку заинтересованный в этом браке жених из числа пизанцев уплатил за нее десять тысяч безантов, — а вот оскорбленный де Ридфор слег в лазарете тивериадской прецептории тамплиеров, грозясь умереть от такой несправедливости. А оправившись от недуга, и вовсе изъявил желание присоединиться к Ордену, словно желал показать: удар был столь силен, что отныне де Ридфор мог найти утешение лишь в монашеской стезе.
Когда об этом стало известно Раймунду, он нашел поступок оскорбленного фламандца излишне… демонстративным. Если де Ридфору было угодно добиваться успеха в рядах тамплиеров, то было, без сомнения, его право — и дела его, надо сказать, шли весьма успешно до рокового сражения у Крессона, — но если упрямец желал кому-то насолить своим вступлением в Орден, то насолил лишь себе. И, пожалуй, всем храмовникам. Но уж точно не баронам Иерусалимского королевства.
Бароны, привыкшие ставить своих людей за спины тамплиеров и госпитальеров, напротив ликовали при виде рвущегося в бой магистра. Пусть белые плащи примут на себя основной удар в предстоящем сражении. В конце концов, их долг в том и состоял, чтобы умирать за христиан.
А сражения — грандиознейшего боя со времен победы Балдуина при Монжизаре — было не избежать. Рыцари, впрочем, к этому и не стремились. Храмовники и едва избравшие нового магистра госпитальеры жаждали отмщения, мирские рыцари — славы, а наемники — наживы. Жерар де Ридфор передал королю всё золото, что привез с собой из путешествия на Запад и к английскому двору, но тамплиеры восприняли этот поступок с невиданным воодушевлением.
— Да король не вернет нам этот долг до конца своих дней. Отныне он обязан нам, как никто другой, — говорили рыцари, искренне гордясь столь щедрым жестом своего магистра. Ричарда Гастингса же не покидало странное чувство… досады, когда он слышал подобные речи.
Должно быть, я слишком привык к тому, что магистра незаслуженно поносят, а не хвалят, повторял он в мыслях, но вместе с тем не мог перестать задаваться одним вопросом.
А что, если мальчик был прав? Ричард поклялся беспрекословно подчиняться своему магистру, но, если вдуматься, откуда у столь умного и благородного мужчины, как Уильям, такая неприязнь к де Ридфору? Личная обида? Уильям, без сомнения, был слишком горд и вольнодумен для храмовника, но уж точно не мелочен. И не стал бы ссориться с де Ридфором первым, даже будь тот обыкновенным рыцарем. Неужто магистр первым невзлюбил его за надменность и излишнюю самостоятельность? Трудно было винить его за это, но ведь и Уильям не простой орденский брат. Маршал должен быть опорой Великому Магистру в столь непростое время, а вовсе не первым из числа несогласных с ним. Особенно, когда он умен и опытен в бою. Вопреки опасениям Уильяма, Ричард запомнил многое из того, что мальчик говорил ему о сражениях в духоте палестинского лета.
И как же прискорбно было сознавать, что этот острый маршальский ум был отточен под чутким руководством другого рыцаря. Уильям почти не говорил о нем, но вместе с тем едва ли не в каждом его слове слышался отголосок чужих речей. Ричард не знал, каким он был — этот давно покинувший мир рыцарь, — но не мог избавиться от неприятного чувства зависти. Он принял Уильяма в Орден — и так мечтал о его возвышении, пусть и осмелился сказать об этом, лишь прощаясь с ним в Аскалоне, — но настоящим храмовником мальчик стал не в Англии, а в Святой Земле. И так легко принял — впитал — чужой взгляд на мир, словно песок — морскую волну. Взгляд, который Ричард не понимал.