— Умирающий зверь опасен до тех пор, пока из его ран не вытекут последние капли крови. И уже к закату этот христианский зверь издохнет в мучениях.
— Иншаллах, — согласился с ним Салах ад-Дин. На всё воля Аллаха.
И едва заметно улыбнулся, когда понял, что Раймунд Триполитанский намерен попытаться прорвать смыкавшееся вокруг христиан кольцо вражеских войск.
— Пусть уходит.
— Отец? — вновь спросил аль-Афдаль, не сумев скрыть удивления. Отпустить этого кафира, дважды бывшего регентом королевства франков? Он счел бы честью самолично принести отцу голову этого неверного и в одно мгновение ока вскочил бы в седло гарцующего на месте жеребца, чующего удушливый запах смерти и жаждущего кровопролития не меньше, чем его хозяин.
— Подумай, о мой воинственный сын, — сказал султан, принимая из рук раба кубок с ледяным шербетом. — Что почувствуют неверные, когда увидят, как их враги расступаются перед моим давним союзником? Граф, верно, поклялся королю, что все наши договоренности в прошлом, но что будут значить все его клятвы против деяний? Кто сражается рядом с ним? Барон д’Ибелин? Что ж, пусть и он бежит, этот барон королю тоже не друг.
Салах ад-Дина не зря называли мудрейшим из султанов, когда-либо собиравших под своим началом объединенную армию магометан. И уважали не только его друзья, но и его враги. Не будучи жестоким человеком по натуре, он поступал так, как того требовал его долг перед правоверными. И всегда был готов как обезглавить тысячи врагов, так и проявить милосердие к побежденным и принять их, словно давних друзей. Но прежде они должны сложить оружие.
Граф Раймунд, четверо его пасынков и еще несколько знатных баронов сумели прорваться сквозь ряды врагов, но всякий, кто наблюдал за этим столкновением, не знал, что и подумать. Быть может, магометане расступились перед людьми Раймунда, побоявшись тяжелой рыцарской конницы, десятилетиями наводившей ужас на противников франков. Но Жерар де Ридфор не поверил этому ни на мгновение. И закричал, хоть и понимал, что покидающий поле боя барон его не услышит:
— Предатель!
— К седловине! — приказал одновременно с ним коннетабль, кашляя от саднящего горло дыма и указывая рукой на проход между Рогами Хаттина. — Ради нашего отца и матери, ради королевства и ради самого Господа Бога, Ги, послушай меня! Рога помешают им атаковать нас с боков, и мы прорвемся сквозь строй магометан, словно удар копья! Если ударим по самому султану, то сможем заставить его отступить!
— К Кресту! — закричал магистр тамплиеров, когда растерявшийся, мечущийся на своем жеребце король кивнул брату и едва слышно выдохнул. Амори что-нибудь придумает. Амори находит выход даже тогда, когда самому Ги кажется, что надежды уже не осталось. — Знамя к Животворящему Кресту!
Меткий выстрел из лука оборвал жизнь брата, несшего черно-белый Босеан, через мгновение после того, как голос магистра утонул в клубах дыма и пыли.
— Знамя! Поднимите знамя!
Оно взвилось вновь — символ Ордена, что всегда должен быть виден сражающимся, ибо тот, кто потеряет его из виду, не будет знать, где собираются его братья, — и ряды тамплеров медленно повернули измученных коней. Магистр не сомневался, что даже им удастся переломить ход сражения и обратить султана в бегство, все орденские лошади падут еще до заката. Ричард Гастингс сжал копье дрожащей рукой. Солнце слепило его, и сердце, казалось, билось через раз — сердце билось в последний раз, — но он вложил всю оставшуюся силу в удар шпор по лошадиным бокам.
Sed nomini Tuo da gloriam…
Имени Твоему дай славу…
Расстояние стремительно сокращалось. Из-под копыт летел песок, мелкие камешки и осколки вулканического стекла, щедро усеивавшие склоны Рогов. Склоны давно потухшего вулкана, по-прежнему блестящие на солнце разбросанными по ним черными обсидианами.
Et ut inhabitem in domo Domini in longitudinem dierum.
И я пребуду в доме Господнем многие дни.
Он умер мгновенно. Опущенное горизонтально копье пробило грудь врага — магометанина в обмотанном тканью коническом шлеме, — но на смену одному павшему немедленно пришел другой воин, рассекший воздух изогнутой саблей и нанесший мощный рубящий удар по плечу и груди. Тот не был смертельным — кольчуга и поддоспешник всё же сдержали чужой клинок, не позволив нанести глубокую рану, — но сердце не выдержало. Он исполнил свой долг. Дошел до места сражения, задыхаясь и изнывая от жажды, и не посрамил честь своего Ордена в бою. Он мог оставить свое служение более молодым и сильным.
Бой между Рогов Хаттина продолжался до самого заката. Дважды христианам почти удавалось прорваться сквозь кольцо врагов, и дважды их отбрасывали назад. Тела тех несчастных, что падали под копыта бьющихся и мечущихся лошадей, изуродовало до неузнаваемости и лишь по их броне можно было понять, где лежит мертвый франк, а где сарацин. Когда солнце коснулось краем багрового диска едва видневшихся в дыму западных холмов, король Иерусалимский сдался. И позволил привести его к шатру султана безоружным и с непокрытой головой, лишенной поблекшего от пыли и песка шлема с золотым ободком короны. В первые мгновения Ги даже не услышал, что говорит ему гордый победитель. Амори по-прежнему задыхался и кашлял, едва переставлял ноги, из-под пробитой в трех местах кольчуги медленно сочилась кровь, и Ги подставил ему плечо, боясь, что брат рухнет в пыль и сарацины оставят его умирать здесь, если он не сумеет подняться вновь.
— Ваше Величество, — вежливо обратился к побежденному королю Салах ад-Дин, заговорив на лингва франка с таким безупречным выговором, словно сам был франком. — Позвольте предложить вам бокал прохладного напитка. Вы, верно, измучены жаждой.
Издевки в его голосе не было. Не стой Ги посреди поля боя, погребенного под таким числом бездыханных тел, что земли было уже не разглядеть, и он, пожалуй, даже поверил бы дружелюбию султана. Но отказаться от поднесенной ему тяжелой золотой чаши не решился. Этот жест делал его гостем Салах ад-Дина, а не врагом, и означал, что сегодня его голове не суждено расстаться с плечами.
Куда труднее было заставить себя сделать всего один глоток — ледяной шербет показался ему напитком богов, амброзией, о которой так часто писали древнегреческие мудрецы, говоря, что ее вкусу и сладости нет равных среди всего человеческого питья, — и передать чашу изнывающему брату. Султан не возражал. Ни когда пил Амори, ни когда за золотые ручки чаши схватился магистр тамплиеров. Но едва оставшийся в чаше глоток захотели предложить Рено де Шатильону, как Салах ад-Дин властно поднял руку и сказал:
— Этот неверный недостоин быть гостем благородного человека. Я дам ему последний шанс искупить свои грехи и прощу его преступления, если он отвергнет ложную христианскую веру и признает, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его. Я милосерден и не стану более преследовать Рено де Шатильона, если он раскаится.
— Будь моя воля, — ответил Рено, не выказывая и тени страха перед лицом давнего врага, — и я бы снес голову каждому сарацину, что смеет топтать Святую Землю.
— Будь по-твоему, неверный, — сказал Салах ад-Дин ровным голосом и поднялся на ноги. В первое мгновение Ги показалось, что султан лишь желает посмотреть мятежному барону в глаза, и стремительный удар сабли застал его врасплох. На смуглое лицо Салах ад-Дина брызнула яркая кровь, Рено осел, еще пытаясь зажать рукой рубленую рану на шее, и второй удар отсек его полуседую голову, откатившуюся к ногам молодого мужчины, удивительно схожего на лицо с султаном.
— Наденьте ее на копье, — велел Салах ад-Дин, вытирая лезвие сабли поспешно поданным ему шелковым платком. — Пусть все видят, что этот безбожник наконец встретил свой заслуженный конец.
Амори согнулся в новом приступе кашля и бессильно рухнул на колени, упираясь рукой в царапающий пальцы песок. По земле потекли новые ручейки крови.
— Умоляю! — воскликнул Ги, хватая его за плечи и не смея даже думать о том, что султан может отказать. — Моему брату нужен лекарь!
Султан посмотрел на них сверху вниз, — какими, верно, жалкими казались ему двое запыленных окровавленных рыцарей, — и щелкнул пальцами, бросив отрывистую фразу на арабском. Не отказал.