— Мы все предпочли бы быть не здесь. Или хотя бы видеть, как нам на помощь приходят тысячи братьев-христиан. Вспомни письмо из Иерусалима, что мы получили еще до начала осады. Орден послал весть на Запад.
Ариэль откинулся назад, прислоняясь спиной к голой серой стене, и устало посмотрел на Жослена, как на непроходимого глупца. Под единственным голубым глазом пролегла черная тень, и пепельно-серое лицо казалось еще бледнее из-за свешивавшихся на него спутанных иссиня-черных волос.
— Даже если Запад откликнется, нам придется ждать помощи не один месяц. И ты веришь, что мы ее дождемся? Да мы задохнемся в дыму и захлебнемся собственной кровью еще до первого осеннего месяца. Жос, я… Я не хочу так. Не хочу… умирать, как крыса. Я думал, страшно было, когда погиб Льенар, но… он-то как раз умер без страха. Ушел именно так, как он сам того хотел. Быстро и легко. Мне же… придется сдохнуть, забившись в угол, не иначе.
— Прекрати, — повторил Жослен. Настроение Ариэля становилось опасным. В первую очередь для него самого. В таком состоянии он мог броситься на врага лишь ради того, чтобы иметь право выбрать хотя бы собственную смерть. — Послушай, — сказал он, откладывая нож и наполовину оперенную стрелу. — Я знаю, что тебе тяжело. Но осада — это еще не смерть. Завтра египетского султана может хватить удар, задеть шальная стрела, или любящий сын и наследник подольет ему яда в шербет. И война закончится. Сарацины начнут грызться между собой за власть над Дамаском, Алеппо и Каиром, их огромное войско распадется, и они уже не вспомнят о нас. Но мы не узнаем об этом, если решим, что надежды не осталось, и вздумаем сложить головы в безнадежном бою.
— Ты прав, — глухо согласился Ариэль. — Уныние — это смертный грех, а потому не должно брату отчаиваться, даже если конь его пал, а меч сломан, — повторил он извечные слова капеллана, но Жослен чувствовал, что одних слов недостаточно. Нужно было что-то гораздо более весомое.
— Вилл, — заговорил он тем же вечером, когда Уильям вернулся из бдения на городской стене. — Мы сможем сделать вылазку?
Уильям, пытавшийся расшнуровать сапоги, поднял на Жослена растерянные глаза, от усталости не сразу поняв, к чему клонит друг, и медленно повторил:
— Вылазку?
— Да. Нужно маленькое победоносное сражение. Люди в отчаянии. Нужно убедить их, что мы можем победить магометан своими силами. Просто… нужно время.
Уильям помолчал, дергая пальцами шнуровку на левом сапоге и пытаясь понять, что за мысль пытается донести до него друг, а затем по-прежнему медленно кивнул.
— А ты прав. Нам нужно… поднять боевой дух.
Он сражался за вверенных ему людей и из надежды увидеть Сабину еще хотя бы раз — сказать ей всё то, что он должен был сказать еще десять лет назад, — но у других не было и этого. У Ариэля, понял Уильям, когда Жослен пересказал их разговор, не оставалось ничего, кроме служения Ордену. Обескровленного, разбитого Ордена, который стал для Ариэля домом в четырнадцать лет, в ряды которого он был принят, как рыцарь, в восемнадцать, и ради которого погиб его самый близкий человек. Ариэль терял связь с миром, и ему нужно было вернуть надежду.
— Застанем сарацин врасплох, — продолжил Уильям, медленно закрывая глаза и открывая вновь. — Стоит попытаться… сжечь пару требушетов. Если сможем.
— Сможем, — отрезал Жослен. — Когда ты последний раз спал?
— А? — не понял друг — кажется, даже не слушал, пытаясь не заснуть, не сняв кольчуги, — и Жослен тяжело вздохнул. Подошел к низкому узкому ложу в алькове, помог стащить сапоги и кольчугу плохо гнущимися пальцами, не обращая внимания на вялое «Не нужно, я сам» — и как же он собирался снимать кольчугу в одиночку? — и набросил черно-белое покрывало. Уильям заснул мгновенно, уронив голову на набитую соломой плоскую подушку и не сумев даже развязать кожаный шнурок на растрепанной косице.
Спал он, несмотря на усталость, недолго и беспокойно. Курящийся вокруг аскалонских стен дым не отпускал его ни днем, ни ночью. В ушах гремели удары требушетов — даже в те часы, когда осадные машины стояли неподвижно, — надрывно кричали раненые и умирающие — стоны христиан и магометан звучали совершенно неотличимо друг от друга, — и истинный цвет крепостного валганга давно скрылся под сливавшимися воедино бурыми пятнами засохшей крови. Та покрывала и мечи до самых рукоятей, и неровно сколотые зубцы бруствера, и весь его белоснежный плащ.
И он уже не мог сказать, где была кровь штурмующих город сарацин, а где — защищавших его франков.
— Чувствуешь? — шептала в его снах и воспоминаниях Сабина, прижимая свою ладонь к его сердцу, а его — к своему. — Оно такое же, как и твое. Так кто сказал, что иудей избран Богом, а франк и сарацинка — нет?
И кто решил, что магометане должны жить, а христиане — умереть? В чем наше различие, Господи? Сколько лет я сражаюсь за веру в Тебя, но кажется, я так и не смог понять, чем те, кого я лишаю жизни, отличаются от тех, кого мы защищаем. Отличаются не тем, как они молятся, а самой плотью и кровью. Я… устал, Господи. Я не покину рядов Твоих рыцарей до тех пор, пока рука моя еще в силах поднять меч против врагов христианства, но с каждым днем я всё острее чувствую, что этот путь ведет меня лишь в тупик. Мы терпим одно поражение за другим, и надежды выстоять почти не осталось. Прости меня, Господь. Прости нас всех. Мы клялись служить и умирать, но все мы лишь люди. Даже умирая во славу Твою, мы хотим жить.
Почерневшее от дыма и копоти небо уже не отвечало на их молитвы. Пути Господни неисповедимы, и, верно, их участь — умереть в безнадежной попытке спасти Аскалон от полчищ сарацин. В ту ночь Уильям проснулся с мыслью — лишь при пробуждении осознав ее в полной мере, — что Жослен действительно был прав. Им нужно поднять боевой дух, пока все они не потеряли рассудок от пожирающего их чувства безысходности.
Но судьба наносила новые удары быстрее, чем они успевали оправиться от предыдущих. Спустя две недели после захвата Бейрута к стенам Аскалона подошло сарацинское подкрепление во главе с самим Салах ад-Дином.
========== Глава пятидесятая ==========
Комментарий к Глава пятидесятая
Audiomachine — Epica.
Султан Египта и Сирии выехал к стенам города, что франки называли Аскалоном, а сарацины — Аскаланом, верхом на белоснежном, словно песок в лучах полуденного солнца, жеребце в сопровождении старшего сына и дюжины верных мамлюков. Окинул город полным недовольства взглядом и спросил у торопливо следовавшего за ним эмира, которому опрометчиво доверил захват города:
— Почему эта жемчужина, столетиями находившаяся под рукой нашего народа и хранившая секреты древних хананеев и филистимлян, до сих пор остается во власти неверных?
— Кафиры сопротивляются, словно дикие звери, — оправдывался эмир, но с каждой его фразой султан мрачнел лишь сильнее. — Эти безбожники призывают себе на помощь шайтанов и часами напролет молятся Иблису. Черные силы овладели этим городом, и нам остается уповать лишь на милость Аллаха.
— Сорок один день, — медленно ответил султан. И повторил: — Сорок один день горстка неверных сопротивляется многотысячному войску! И я вижу, что даже стены этого города стоят невредимы, словно их и не касались орудия!
— Но если, — забормотал эмир, — мы проломим стену и не успеем восстановить ее до того, как к кафирам придет помощь…
— Какую, скажи на милость, помощь ты ждешь? Их король — мой пленник. Их армия — в земле близ Тивериады. А эти фанатичные монахи с мечами лишены своих магистров. Пусть приведут Жерара де Ридфора! Он уже приказал нескольким крепостям храмовников сдаться, так пусть вернет мне и Аскалан!
— Но этот город защищают не только монахи. Сами жители взяли в руки мечи, и их куда больше, чем тамплиеров и госпитальеров. Даже если монахи сложат оружие, остальные продолжат сражаться.
— Это лишь жалкие оправдания, — отрезал султан. — Пока другие проливали кровь за правое дело, ты позволял себе пировать в шатре, забыв о долге перед Аллахом и перед своими людьми. Забыв о священной войне! И ты еще смеешь называть себя правоверным?!
Проку от ярости, впрочем, было немного. Если эта ярость была направлена на единоверцев, а не на презренных кафиров, упорствовавших как в своем неверии, так и в стремлении сохранить под своей властью Аскалан. Даже когда под стены осажденного города привели плененного, отныне всюду сопровождавшего Салах ад-Дина короля, неверные не пожелали вспомнить о своем долге перед монархом. Пожалуй, в этом был повинен и сам де Лузиньян.